Шоу непокорных

— Домой? — Я буквально выплевываю это слово. — У меня нет дома вместе с тобой, вместе с ней. — Я поворачиваюсь к матери. — Мне все равно, что ты со мной сделаешь! Неужели тебе это непонятно? Можешь быть доброй, можешь быть злой — мне без разницы! Я больше не твой маленький послушный мальчик и никогда им не буду! Я никогда не буду частью тебя, частью того, кто ты есть! Тебе на меня наплевать! Ты даже меня не знаешь! Тебе нужен картонный человечек, который стоял бы рядом с тобой и улыбался во время твоей дурацкой избирательной кампании. Кто-то, кто вернул бы тебе образ дружной семьи, который ты создавала все эти годы! Знаешь, что я тебе скажу? Я надеюсь, что ты проиграешь! Я молю Бога, чтобы ты проиграла! Кстати, почему бы не послать Лоре Минтон для анализа мою ДНК? Чтобы выяснить, что ты скрываешь?

Ее глаза пылают ненавистью. Она смотрит на меня точно таким же взглядом, каким она смотрит на Сильвио, каким смотрит на любого из Отбросов. Я вызываю в ней омерзение. Гадливость.

— Я же говорила тебе. Говорила, что это необходимо, — обращается она к моему отцу. — Теперь ты видишь? Ты понимаешь, в кого он превратился?

Отец по-прежнему смотрит на меня, как будто не в силах отвести от меня глаз.

— Должен же быть другой путь! — Он умоляет, но только не ее, а меня. — Что мы можем сделать? Как мы можем вернуть тебя домой?

Чего он от меня хочет?

Я знаю, чего хотят от меня другие. Их намерения легко прочесть.

Мать хочет согнуть меня, подчинить своей воле — ей всегда хотелось только этого. Фрэнсис, который стоит вон там с вечной своей улыбочкой, — я точно знаю, чего он хочет.

Забавная вещь в том, что касается Фрэнсиса и меня: мы всегда были совершенно разные. Мы никогда не ладили, никогда не были близки. Я ненавижу его за то, что он сделал с Прией, ненавижу всеми фибрами души. Точно так же как ненавижу мать, как ненавижу Сильвио. Я ненавижу его больше, чем кого-либо еще… и все же… я знаю его лучше, чем кого-то другого. Я знаю его даже лучше, чем Хоши.

Хоши очаровывает меня, околдовывает, интригует. Но всегда ли я могу прочесть ее эмоции? Могу ли я предсказать, как она отреагирует в той или иной ситуации? Нет, Хоши слишком сложна, ее невозможно понять до конца. Вряд ли я когда-либо смогу сказать, что знаю ее, даже если проживу тысячу лет, стараясь ее понять. Не то что этот хорек, ухмыляющийся мне. Я всегда отлично знал, что у него в голове, всегда мог угадать его мотивы, понять, что ему приятно.

Фрэнсис перехватывает мой взгляд, и его ухмылка расплывается еще шире. Он доволен.

Я делаю именно то, чего ему хочется. Хочется же ему того, чтобы я упирался и дальше. Ему не нужно, чтобы я возвращался. Ему нравится быть единственным золотым пай-мальчиком.

Я поворачиваюсь к отцу. Он единственный, чью душу я не могу прочесть. Он всегда был мягче других, податливее. Возможно, именно поэтому он и моя мать всегда работают вместе. Она говорит ему, что делать, как вести себя, что думать, он же рад угодить ей.

И вот теперь у него на лице собственное выражение. Совсем не такое, как у этих двоих. Он не пытается испепелить меня взглядом, как мать, не злорадствует, как Фрэнсис. У него несчастный, надломленный вид.

— Что мы можем сделать? — говорит он. Ему действительно хочется это знать? Он готов меня выслушать? Как-то раз я уже пытался говорить с ним. Тогда он посоветовал завязывать с романтикой. Сказал, чтобы я прекратил позорить мать. Велел мне быть примерным мальчиком и хорошо вести себя.

Я потихоньку отодвигаюсь от остальных поближе к нему. Слезы, стоявшие в его глазах, переливаются и катятся по щекам. Он плачет. Я ни разу не видел, чтобы отец плакал.

Впервые я чувствую нечто иное, нежели ледяное безразличие или гнев. Я не знаю, что это такое. Но точно не любовь.

— Я не вернусь домой, — тихо говорю я. — Но для начала ты бы мог выслушать причину. Мог бы выслушать, что я тебе скажу. Кто знает, вдруг это будет нечто такое, что заставит тебя по-иному взглянуть на многие вещи.

Он смотрит на меня, и слезы катятся из его глаз. Затем печально кивает.

— О, ради бога, Роджер, не позволяй ему манипулировать тобой! — строго говорит ему моя мать и поворачивается к Сильвио. Тот в нерешительности переминается с ноги на ногу в углу.

— Инспектор манежа, — говорит она. — Можешь взять Бенедикта себе. Я не ставлю никаких условий. Считай, что это подарок тебе. Он больше нам не сын.

Лицо Сильвио сияет, как рождественская елка.

— Вы хотите сказать, что я могу делать с ним что угодно? — Он плотоядно облизывает губы. — Что я могу задействовать его в цирковых шоу?

Моя мать со злостью смотрит на меня. Я отвечаю ей тем же. Мое сердце колотится от страха, но я не позволю ей это понять.

— Я сказала то, что я сказала. Можешь поступать с ним, как тебе заблагорассудится. Хочешь, выводи его на арену или хоть сейчас повесь его на потолочных балках — все, что угодно. Для нас он ничего не значит. Наш сын мертв. Я больше не желаю говорить о нем.