Шоу в жанре триллера

– Все ищем Настю, – провозгласила я. – Она может быть только в доме, никуда деться не могла. Поэтому давайте разделимся и методично обыщем все закоулки.

Так и поступили. Вначале были осмотрены все жилые помещения. Настю звали по имени, но девочка не откликалась. Режиссер заглянул в комнату Кирилла. Тот спал, повернувшись к стенке. Отец бесцеремонно включил свет, подошел к подростку, растормошил его. Кирилл, близоруко щурясь на свет, спросил, в чем дело. Да, мой бывший муж не отличался тактом и хорошими манерами.

– Ты видел сестру? – задал он мальчику вопрос.

Полусонный, взъерошенный Кирилл присел на кровати и хрипло ответил:

– Разумеется, видел. Я что, ей сторож? Она, как и все, вертелась на этом празднике в честь моей разлюбезной мачехи Юлианы…

– Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не называл мать Юлианой! – вспылил режиссер, подошел к одежде, которая была раскидана по ковру, швырнул Кириллу в лицо джинсы.

– Одевайся, нечего дрыхнуть. Поможешь искать Настю.

– Я буду называть Юлиану именно Юлианой, – равнодушно заметил подросток. – Ее что, Феклой зовут? Она мне не мать, а твоя вторая жена. У меня с ней разница всего в…

– Заткнись! – взревел Марк Казимирович, подскочил к сыну и схватил его за худые плечи. – Ты, мерзавец, вечно противоречишь мне! Я твой отец, ты жрешь мой хлеб…

Я видела: еще немного, и Михасевич сорвется. Он был на пределе, глаза горели, лицо налилось кровью. Поэтому я подошла к режиссеру, оторвала его от сына и тактично произнесла:

– Марк, пусть Кирилл останется у себя и спит, уже почти четыре. Мальчик все равно нам не поможет.

Михасевич обернулся и с необыкновенной злобой взглянул на меня. На секунду мне показалось, что Марк сошел с ума и растерзает и меня и подростка на месте. Но пелена спала с глаз режиссера.

– Ты, Серафима, права, – сказал он хрипло. – Пусть этот трутень остается в своей комнате и не путается под ногами.

Кирилл сидел на кровати, подбирая монеты, ключи, брелок и прочую мелочь, вывалившуюся из карманов брюк, которые отец швырнул ему в лицо. Я поддела валявшиеся очки, отряхнула их от налипшей грязи и со скорбной улыбкой подала подростку. Тот, никак не отреагировав на вспышку гнева отца, тусклым голосом произнес:

– А теперь, отец, если не возражаете, идите отсюда. Вам нужно искать Настю, не так ли? Серафима Ильинична, спасибо!

Мне было до слез жаль мальчика. Михасевич калечит судьбу сына, но я ничего не могу поделать…

Михасевич, который застыл на пороге, повернулся к Кириллу. Я поспешно ухватила режиссера за локоть. Марк, выпустив пар, стремительно вышел из спальни сына и с оглушительным треском хлопнул дверью.

Да, не хотелось бы мне родиться в клане Михасевичей!

– Я упустил что-то в его воспитании, – злым тоном поведал он мне. – Вот ведь вырос лоботряс. Пороть его нужно каждый день, пороть нещадно, до крови, тогда, может, и толк получится. Меня отец, пока мне двадцать не стукнуло, лупил, и ничего, я стал человеком.

Я не стала разубеждать Марка: откуда ему знать, что сила и побои – самое худшее в воспитании детей. Михасевич не понимал: Кириллу не хватает не тумаков, затрещин или оплеух и уж точно не уничижительного грозного тона и бранных слов, которыми мальчика щедро награждал отец, а любви, терпения и ласки. Но для Марка любовь, терпение и ласка – слова из вокабуляра неудачников, слюнтяев, маменькиных сынков и бездарей…

Мы планомерно осмотрели все комнаты на втором и третьем этаже. Насти или следов ее пребывания нигде не было. Когда мы спустились вниз, к нам подошел один из актеров и протянул Марку Казимировичу розовую ленточку. Точно такая была в волосах Насти сегодня вечером.

– Ты нашел ее! – закричал режиссер. – Где моя Настя?

– Нет, – ответил, отводя глаза в сторону, актер. – Ленточка была на проезжей части, метрах в пятидесяти от дома…

– Черт! – простонал Марк Михасевич. – Что с ней? На дороге, говоришь? Может, ее сбила машина?

Он выбежал из дома в апрельскую тьму. Актер, многозначительно кашлянув, прошел к бару и налил себе в пузатый бокал кентуккского виски.

– Будете? – щедро предложил он мне, хозяйничая в чужом баре.

Я вежливо отказалась. Актер в два приема опустошил бокал, прополоскал последним глотком горло и проглотил жидкость. Затем уставился на меня мутновато-красными глазками.

– Серафима Ильинична, вы же чертовски умная женщина, – сказал он. Тон актера мне не понравился, как и его хитрая ухмылка. – Вы думаете, что это он, ведь так? – задал он страшный вопрос.

В доме царила абсолютная тишина: все, за исключением спящего на диване профессора, находились на улице, участвовали в поисках малышки Насти. Было слышно, как вдалеке Михасевич орет на кого-то отборным матом.

Мне вдруг показалось, что происходящее ирреально. Какая-то фантасмагория, сцена из романа Сартра или пьесы Беккета. Уже двадцать минут пятого ночи (утра?), а я столбом стою в пустынной гостиной особняка известного режиссера, своего бывшего мужа, и смотрю на то, как вдрызг напивается один из известнейших актеров страны.

– Кто он? – спросила я глухо.