Шпага Софийского дома

— За твое счастливое избавление от ран, господине!

Чокнулись.

Хороша романеица, пахуча, терпка.

— Давай-ка, Геронтий, еще по одной. Да успеешь ты еще на Торг. Кого там лечить-то? Смердов? И что с ними, бедными? Драку затеяли? Ребра друг другу пересчитали? Велика провинность! За дело хоть бились-то? Прям у Никольского храма, на паперти? Ну, богохульники, не могли другое место выбрать… А что, без тебя некому полечить?

Геронтий немного подумал и пояснил, что полечить кому, конечно, найдется. Но все это специалисты аховые — так бедных смердов ухайдакают, что те с неделю работать не смогут. Хотя, правда, какая в ноябре работа?

— Ну, иди уж, неволить не буду, — Олег Иваныч развел руками, попрощавшись с Геронтием, встал на ноги, прошелся по горнице. На этот раз хорошо получилось — башку, как третьего дня, не кружило. Видно, помогло… варево иль романея.

Короткая стрела-болт, выпущенная из арбалета Митрей, попала Олегу Иванычу точнехонько в левое нижнее ребро. Слава Богу, на излете попала, а то б вышибла ребро-то. Да и так, почитай, три ночи кость ныла, сейчас только и успокоилась. Ну, Митря, ну, смерд…

Смерд… На Москве это было ругательным словом, да и здесь, в Новгороде, мало кто уважал смердов — крестьян, живших за городскими стенами по всем обширным новгородским владениям, от Невы до Студеного моря. Никто и никогда не признавал за смердами права голоса на городском вече, однако именно они, эти забитые, лишенные избирательных прав труженики, в основном, и кормили Великий Город, несли в его пользу многочисленные повинности, от которых были освобождены свободные горожане. Алчные новгородские бояре силой, хитростью и коварством захватывали земли смердов, превращая их в свои вотчины, и самым коварным был здесь боярин Ставр. Почитай, половина его вотчин — бывшие смердов земли…

От раздумий о правовом положении смердов и возможных отрицательных последствиях этого отвлекло Олега Иваныча появление старого слуги — мажордома Пафнутия.

— Снова гости к тебе, господине, — убрав пустой кувшин, сообщил старик. — А вернее — гостья.

Гостья?

Только одна могла тут быть у него гостья…

Олег Иваныч быстро накинул на плечи кафтан и уселся к столу, разбросав перед собой кучу берестяных грамот, — изобразил кипучую деятельность.

Софья — конечно же, это была она — войдя, увидела Олега Иваныча за работой. А ожидала — лежащим и беспомощным…

— Входи, входи, боярыня-краса, — выйдя из-за стола, поклонился Олег Иваныч. — Садись, вина моего отведай. Оп… уж нету вина-то! Пафнутий, эй, Пафнутий!

Улыбнувшись, боярыня чуть пригубила принесенное Пафнутием рейнское.

— Рада наконец видеть тебя в добром здравии — за то и пью. Здрав будь! Вижу, уже весь в делах.

— Такова работа наша, — притворно вздохнул Олег Иваныч. — Некогда и щей похлебать вчерашних.

— Что ж — вчерашних-то? — засмеялась Софья. — Зашел бы… Хоть бы и завтра, после обедни. Может, нашлись бы для тебя и не вчерашние щи…

— Понял. Завтра после обедни! — закивал головой Олег Иваныч. — Сегодня все важные дела переделаю, а завтра всенепременно зайду, боярыня-краса. Сразу после обедни. Больно уж щей хочется.

Софья прыснула в рукав. Посидела еще немного. Поболтали. Хорошо, Новгород — не Москва. Попробовала б Софья на Москве так вот прийти, запросто, к малознакомому человеку в гости. Да хоть и к знакомому. Хоть и боярыня, да вдова. Поди, попробуй на Москве-то. Со свету сживут! Не то — Новгород, Господин Великий — свобода! Захотела прийти Софья — взяла да пришла! И плевать на всех хотела — имеет право — свободная женщина, новгородская гражданка!

Видно было, пр сердцу пришелся ей добрый молодец Олег Иваныч. А что, чем других хуже? Мужчина видный, статен осанкою, ликом светел; не молод, правда, так ведь и не стар — сорока нету. И при должности важной. Вот только… Хорошо бы земельки в поместье… хотя бы пару деревенек. Тогда б уж точно можно было б к Софье посвататься… А Феофил обещал, кстати!

После ухода боярыни не долго в одиночестве просидел Олег Иваныч. Зашел Панфил, купеческий староста, Селивантов, потом Гришаня заглянул. С усадьбы вощаника Петра возвращался отрок — к зазнобе своей ходил, Ульянке, — опосля Олега Иваныча решил проведать. Эдакого крюка дал — путь не близкий. Вон, дрожит, от холода, видно.

— Чего на руки-то дышишь, замерз, что ли?

Гришаня кивнул, улыбнулся.

— На вон, винца выпей, погрейся.

— Твое здоровьице, Олег Иваныч!

— Спасибо, сами не сдохните! Ну, что там на дворе владычном деется?

— Посольство в Москву собирается. Феофил-владыко решился-таки поставления от митрополита Филиппа добиваться. — Отрок вдруг хлопнул себя рукой по лбу: — Вот ведь чучело! Чуть не забыл: о тебе в палате Грановитой речь шла. Главой посольства назначил Феофил Никиту Ларионова, грамотея изрядного, а ему в помощь отец Варсонофий тебя посоветовал.

Олег Иваныч скривился:

— Какой милый, сердечный человек.

Посольство в Москву по степени опасности можно было сравнить разве что с поездкой к людоедам, причем со своими овощами в качестве гарнира.

— Что еще в Новгороде плохого?

— Михаиле Олелькович не всей Господе люб.