Шпандау: Тайный дневник

15 декабря 1945 года я писал жене: «Я по долгу службы обязан предстать перед трибуналом. Принимая во внимание судьбу немецкого народа, человек может проявлять излишнюю заботу о собственной семье». В марте 1946: «Я не могу защищаться недостойными методами. Думаю, ты поймешь, ведь в конечном счете тебе и детям было бы стыдно, если бы я забыл, что многие миллионы немцев погибли в борьбе за ложные идеалы». Письмо родителям, 25 апреля 1946: «Не утешайте себя мыслью, что я веду жесткую борьбу за себя. Человек должен нести ответственность, не надеясь на попутные ветры».

В этом мире хитрость и умение приспосабливаться могут далеко тебя завести. С другой стороны, неужели я готов принять коварство Папена за образец? Я завидую ему, но вместе с тем и презираю его. Но… Мне было сорок, когда меня арестовали. Мне будет шестьдесят один, когда я выйду на свободу.

3 октября 1946 года. Ужасный день. Снова занимаюсь арифметикой: из семи тысяч трехсот дней плюс еще пять дней в високосные годы, девять уже прошло. Если предварительное заключение и сам процесс будут зачтены, мой срок сократится еще на четыреста девяносто четыре дня. Я словно вхожу в бесконечно длинный туннель.

4 октября 1946 года. После объявления приговора наши камеры стали запирать. Мы больше не можем поговорить друг с другом или погулять на свежем воздухе в тюремном дворе. Одиночество становится невыносимым. Пока никто из нас не согласился выходить на ежедневную часовую прогулку на первом этаже тюремного корпуса. Какое впечатление это произвело бы на приговоренных к смерти, если бы они увидели, как мы там прогуливаемся. Их больше не выводят на прогулки. Время от времени слышно, как открываются двери в их камеры, вероятно, впуская капеллана или врача.

5 октября 1946 года. Дни проходят в полной апатии. Ни к чему не испытываю интереса. Даже книги лежат нетронутыми на столе. Если я не выйду из этого сумеречного состояния, от моей сопротивляемости ничего не останется.

6 октября 1946 года. Попросил карандаш и бумагу. Сделал несколько записей. Но связь с внешним миром по-прежнему ограничивается несколькими строчками, написанными прописными печатными буквами на бланках. Сегодня днем я вдруг совершенно четко осознал, что моя способность чувствовать атрофируется по мере привыкания к тюремной жизни. Однако только так можно выдержать напряжение сложившейся ситуации. Получается парадокс: потеря способности чувствовать повышает способность к страданиям.

8 октября 1946 года. Я должен заставить свой ум работать. Поскольку теперь, когда процесс завершен, передо мной не стоят сложные интеллектуальные задачи, мне остаются лишь самые узкие и банальные сферы деятельности. Я сосредотачиваюсь на столе в камере, на стуле, отметинах на дубовой двери. Я стараюсь охватить каждую мелочь и описать их себе. Первое упражнение в… в чем? Безусловно, не в литературном творчестве, это испытание моей наблюдательности.

9 октября 1946 года. Я больше года в этой тюрьме, и за это время видел только железные ворота и тюремный корпус. Фасады с маленькими оконцами покрыты многолетней грязью и копотью. Во дворе растут несколько грушевых деревьев, своим видом доказывая, что даже здесь можно оставаться в живых довольно долго. В первые дни я часто вставал на стул и пытался выглянуть во двор. Но маленькое высокое окно слишком глубоко врезано в тюремную стену, и мне почти ничего не видно. Стекла заменили серой целлулоидной пленкой, чтобы мы не перерезали себе вены осколком стекла. В камере уныло и темно, даже когда светит солнце. Пленка испещрена царапинами; сквозь нее можно лишь смутно различить контуры предметов за окном. Становится холодно; тем не менее, я иногда приоткрываю окно. Сквозняк неприятен охраннику. Он тотчас приказывает мне закрыть окно.

10 октября 1946 года. Днем и ночью я нахожусь под постоянным наблюдением. Во всех массивных дубовых дверях в камеры вырезали квадратное отверстие на уровне глаз. Закрывающая отверстие решетка отодвигается в сторону, когда приносят еду. Вечерами солдат вешает фонарь у отверстия, чтобы я мог читать. После семи часов в тюрьме включают освещение; всю ночь в камере горит тусклый свет. С тех пор как Роберт Лей, руководитель Трудового фронта, повесился, привязав разорванное на куски полотенце к канализационной трубе в туалете, ввели строгие меры контроля.