Шпандау: Тайный дневник

После умывания Функ рассказывает о предсказании: в этом году умрет государственный деятель, которого будет оплакивать западный мир, и еще один человек, смерть которого вызовет всеобщую радость.

— Два дня назад, — подводит итог он, — оплакивали смерть короля Англии.

В ответ Гесс мрачно произносит:

— Значит, скоро умру я.

20 февраля 1952 года. Получили известие, что Бонн одобрил участие немецких войск в обороне. Функ с торжествующим видом заявляет, что сейчас, через семь лет, произошло именно то, что пророчески предрекал фюрер в последние месяцы войны: «противоестественный альянс» между Западом и Востоком развалится и однажды немцы будут сражаться на стороне американцев и англичан против русских. Когда я обращаю его внимание на то, что сбывается только часть предсказания, поскольку другая половина Германии, по всей видимости, будет вместе с русскими воевать против западных стран, он приходит в замешательство, бросает на меня сердитый взгляд и удаляется, не сказав больше ни слова.

22 февраля 1952 года. С недавних пор русский директор стал гораздо чаще появляться в саду, будто дает понять, что не желает иметь никакого дела с союзниками. Он запрещает разговаривать и требует, чтобы мы гуляли поодиночке. Вдобавок он настаивает, чтобы свет в камерах не выключали до десяти часов вечера, даже если заключенный хочет лечь спать раньше этого времени. Вчера разгорелся жаркий спор по этому поводу в присутствии заключенных. Западные власти, которых Функ в последнее время с иронией называет «нашими союзниками», выразили ему категорический протест. Только англичане ведут себя более осторожно.

Ковпак, начальник русской охраны, подал рапорт о наказании, потому что Дёниц разговаривал с Нейратом.

25 февраля 1952 года. Из девятисот кандидатов «Американская полевая служба» выбрала Хильду для поездки в Америку на год по обмену. Она будет жить в семье. Может, вызвать ее на пятнадцатиминутное свидание? Это будет первая встреча с одним из моих детей здесь. Ширах видит своих сыновей раз в два месяца, но после каждого свидания они уезжают в слезах. Я отказался от этой идеи.

9 марта 1952 года. С какими чувствами Хильда поедет в Америку? Как будут вести себя люди? Припомнят, что она дочь осужденного военного преступника? Конечно, она будет защищать меня с детской преданностью. Что она на самом деле думает обо мне? И вообще, что я значу для своих детей? В их самых потаенных мыслях, в которых они, возможно, не признаются даже самим себе?

Что ей будет труднее принять: что я был архитектором Гитлера, который не только строил для него дворцы и залы славы, но и создавал декорации для партийных съездов, которые служили фоном для его актов массового гипноза; или что я был его министром вооружений, управлял его военной машиной и использовал целую армию рабов? Меня меньше всего волнует архитектура зданий, которые я проектировал для режима. Иногда я сравниваю ее с Трокадеро в Париже или Ломоносовским университетом в Москве, и считаю, что она лучше. Но меня до сих пор мучает мое участие в повсеместной несправедливости. Я заявил об этом публично и писал в письмах родным; я твердо уверен, что дети думают так же. Их еще долго будет преследовать тот факт, что их отец входил в ближний круг тирана. Может быть, надо написать Хильде несколько строк на эту тему, чтобы она во всеоружии встретилась с Америкой. По крайней мере, благодаря собственным терзаниям я могу помочь ей справиться с ее проблемой.

Чувствую огромное облегчение.

10 марта 1952 года. Набросал черновик письма Хильде. Пока писал, понял, что все немного сложнее, чем мне казалось. Как лучше помочь ей?

12 марта 1952 года. Вчера порвал все черновики. Никакого письма Хильде не будет. Чем дальше я углубляюсь в проблему, тем отчетливее понимаю, что у детей я, вероятно, вызываю не столько комплекс вины, сколько чувство стыда. Мое участие во многих преступлениях стало для них историей. Возможно, они больше видят мою вину в том, что я был приближенным и фаворитом Гитлера, который вместе с адъютантами и секретарями проводил с ним скучные вечера, смеялся над его глупыми шутками и выслушивал его нудные теории исторической философии. И, Бог свидетель, я не могу написать письмо обо всем этом. Даже самому себе.