Шпиль

Один раз он послал за Ансельмом и ждал бесконечно долго, глядя в темный потолок, а потом вспомнил, кем он теперь стал. Тогда он послал снова, умоляя Ансельма прийти во имя милосердия. Ансельм пришел, строгнй и отчужденный. Вечерело, в комнате уже стояли сумерки, потому что единственное окно выходило на восток и собор заслонял свет. Он услышал, как отец Адам вышел и спустился по лестнице, услышал, как заскрипел под Ансельмом стул. И тогда он посмотрел на него, на его благородную голову, н серебристые волосы над твердым лбом. Но Ансельм не ответил иа его взгляд. Он упорно смотрел в окно и молчал.

– Ансельм. Вот я в пустыне.

Ансельм искоса посмотрел на него и сразу же отвел глаза, словно увидел нечто постыдное. Он сказал то, чего и следовало ожидать, но слова его были сухи и так же отчужденны, как его поза.

– Рано или поздно это удел всякого…

«Нет, – подумал Джослин. – Так не говорят с живыми людьми. Он просто не видит меня. Меня нет среди живых, но пусть и это послужит мне уроком…»

– В тяжких муках я возвратился в те далекие дни, когда жил у моря и вы были моим наставником.

Ансельм повернул к нему голову. Он был скован неловкостью; и прозвучали слова, понятные им обоим:

– В краткой жизни сей…

– Жизнь!

Он закрыл глаза, размышляя о жизни.

– Да, знаю. Я заблуждался, когда думал о своей жизни. Но было же это когда-то – я шел через мыс и пришел к вам, своему пастырю, веря, что мы избраны Святым Духом.

Он снова взглянул в потолок. Там сияли песчаные берега и ослепительное море.

– Я прибежал к вам.

Ансельм пошевельнулся. На лице его появилась слабая улыбка, но улыбка была недобрая.

– Вы жались к моим ногам, как пес.

– Как же вам все это вспоминается, Ансельм?

Ансельм снова смотрел в окно. Его щеки покрылись красными пятнами. Голос прозвучал глухо.

– Почему вам, как глупой девчонке, непременно нужно перед кем-нибудь преклоняться?

– Мне?

– Почему вы обратили на меня это… юношеское обожание?

Мысли Джослина путались.

– Я? Разве?

Ансельм сказал очень тихо, очень тоскливо:

– Вы не знаете. Вы никогда не знали, как вы невыносимы. Да, невыносимы.

Джослин облизал сухие губы.

– Я… Я был… не властен в своих чувствах. И неловок.

Скорбь переполняла его, и он подождал, пока она утихнет, а потом сказал в потолок:

– Но вы, Ансельм… Вы-то сами…

Ансельм встал и принялся ходить по комнате. Потом он остановился над Джослином и застил ему свет. Он неловко повернул голову, посмотрел Джослину в глаза и отодвинулся.

– Это было давно. И едва ли что-нибудь значило. А потом… потом произошло все это! Нет. Я больше ничего не могу сказать. Мне было смешно и трогательно. И досадно. Вы все принимали так… близко к сердцу.

– Какое там, близко к сердцу. Вы не понимали, не видели.

Ансельм воскликнул:

– А сами вы что понимаете? Вы целую жизнь висели камнем на шее у меня, у всех нас.

– Мы были избраны для великого дела. Так я думал… А сейчас я не знаю сам…

– Там мне было хорошо, хоть устав и соблюдался не слишком строго. Но вот вы, словно огромная птица, слетели…

– К наставнику…

– «Я есмь то, что есмь». Но видеть, как легко вы прыгаете со ступени на ступень – служка, дьякон, священник, – видеть вас настоятелем этого собора, хотя вы едва умели прочитать «Отче наш»; подвергнуться искушению, да, искушению, потому что куда голова, туда и хвост, а ведь все мы не святые, это надо признать, и не чужды тщеславия… и вот искушение привело меня на край погибели. Признаюсь в этом от чистого сердца. Я мог бы остаться на своем месте и по мере сил творить добро. Но вы искушали меня, и я ел от запретного плода.

– А потом?

– Потом? Вы сами знаете. Старый король умер, и ваше возвышение прекратилось.

– Да, конечно.

– И после всего я должен был выслушивать ваши исповеди, лицемерные, самовлюбленные исповеди…

Несмотря на слабость, Джослина охватило глубочайшее удивление.

– Но какой же вы тогда священник?

– Вам это должно быть известно. Если угодно, такой же, как вы. Ничтожный. И я сознаю свое ничтожество. А вы? Вспомните Айво, Джослин. Вы сделали мальчишку каноником. Потому только, что его отец дал бревна для шпиля. Вот видите. У него столько же прав в соборе, сколько у вас. Или у меня. Но от него хоть меньше вреда. Он все время на охоте. А вы душили нас, как проклятие. Когда я видел вас, облеченного властью настоятеля, у меня порой сжималось сердце и перехватывало дыхание. И вот еще что я вам скажу. Хотя теперь над нами висит эта каменная глыба, среди каноников мир и согласие, словно бальзам пролился на наши души, потому что нет вас.

– Ансельм!

– Помните, как вы обошлись со мной перед капитулом, когда я возражают против шпиля? Я не забыл. И никогда не забуду. Вы приказали мне при всех: «Сядьте, Ансельм!» Помните? «Сядьте, Ансельм…»

– Не будем об этом. Теперь уже ничего не скажешь и ничего не поправишь.

– А потом эта история со свечами.

– Я знаю.

– И наконец, Джослин, если хотите услышать все до конца – способы, которыми велась стройка…

– Уйдите, прошу вас.

– Согласитесь, это уж сверх всякой меры – принудить человека в мои годы и в моем сане быть подручным у каменщика.

– Что поделаешь… Простите меня.