Шпиль

— Женщина… Что он на это сказал?

— Ах, Джослин, сядь, прошу тебя! Мне действует на нервы, когда ты стоишь, нахохлившись, как птица под дождем. Мне кажется, в ту минуту я немного злорадствовала.

— Что он сказал?

— Он сказал: «Мы сунем ему в рот лакомый кусочек». Так и сказал. Невзначай. Тогда я и говорю: «Он послушник в каком-то монастыре». И тут я захихикала, и он захохотал, и мы схватили друг друга в объятия и стали кататься по постели — ну, скажи сам, разве это было не смешно? Мы оба были молоды. Нам это понравилось. Джослин…

Он увидел, что она стоит подле него на коленях.

— Джослин! Не все ли равно? Ведь в этом жизнь.

Он сказал хрипло:

— Все, что я сделал… — Он помолчал. — Я был уверен, что принес свою жизнь в жертву во имя великого дела. Быть может, это и есть неисповедимый путь свершения. Ведь Гвоздь у нас…

— Какой гвоздь, племянник? Ты говоришь так туманно!

— Наш епископ Вальтер прислал из Рима…

— Я знаю Рим. И епископа Вальтера.

— Ну вот, теперь вы сами видите. При чем тут я? Только шпиль имеет значение, потому что… потому что…

— Почему же?

— Это выше вашего понимания. Он прибил его к небу. Слепой глупец, я просил денег. А он сделал лучше.

«Ну вот, — подумал он. — Вот и все». Но нет, он снова услышал ее задыхающийся голос:

— Ты просил у него денег, а он прислал гвоздь!

— Именно так.

— Вальтер!

Она засмеялась, и смех кругами поплыл вверх, а потом у нее перехватило дыхание, и сквозь тишину в его ушах раздалось пение опор. Ни ясных мыслей, ни доводов не было в его голове; подступила дурнота, и все его тело содрогалось. А потом дурнота захлестнула его.

Он почувствовал, что она схватила его за руки.

— Джослин! Джослин! Ничего не надо принимать так близко к сердцу.

Он открыл глаза.

— Ты должен верить, Джослин!

— Верить?

— Да, да. Верь в свое… в свое призвание… и в гвоздь…

Она трясла его за плечи.

— Послушай меня. Послушай же! Я не сказала бы тебе, если б не…

— Это неважно.

— Ты что-то хотел спросить у меня. Подумай, соберись с мыслями. Что ты хотел спросить?

Он взглянул ей в глаза и прочел в них страх.

— Что может значить…

Тут он подумал, что оба они, как дети, загадывают друг другу загадки, и не мог удержать визгливого смеха.

— Да, теперь я вспомнил. Что может значить, когда человек думает лишь об одном — и не о дозволенном, не о предписанном, но о запретном? Тоскуешь и вспоминаешь, радостно и в то же время с тайным мучением…

— Но о чем же?

— А когда они умирают… а они умирают, да, умирают… припоминаешь то, чего никогда не было с ней…

— С ней?

— Ясно видишь ее, каждую черточку, среди неземного… видишь только ее одну… и знаешь, что это неизбежно следует из того, что было прежде…

Она прошептала над самым его ухом:

— И это случилось с тобой?

— Мне нет ни минуты покоя. И в этом — неизбежность. — Он серьезно посмотрел на нее и сказал прямо ей в лицо: — Вы, конечно, это знаете. Скажите мне. Больше я ничего не хочу. Это колдовство, да? Это непременно должно быть колдовство!

Но она отодвинулась, отшатнулась от него, встала, перешла через ковер. И оставила за собою жуткий шепот:

— Да. Колдовство. Колдовство.

Она куда-то исчезла, а он все сидел и торжественно кивал огню.

— Это предопределено. И многое еще будет погублено. Да, многое.

Он вспомнил об отце Адаме, который стоял поодаль, в тени.

— А вы что скажете?

— Ее путь ведет прямо в ад.

Он выбросил ее из головы, и она исчезла навсегда, словно капля канула в реку.

— Повсюду суета.

Стало тихо, а потом отец Адам сказал:

— Вам надо уснуть.

— Мне теперь уж никогда не уснуть.

— Пойдемте, отец мой.

— Нет, я буду ждать здесь. Это предопределено, и не все еще кончено.

И он все сидел, глядя, как бесчисленные искры роятся над огнем. Иногда он говорил, но совсем не отцу Адаму:

— И все-таки он стоит.

Потом он начал стонать и раскачиваться. А много времени спустя вскочил и воскликнул:

— Какое кощунство!

Прошли часы, в камине остались лишь угли, и тогда он снова заговорил:

— Есть родство меж людьми, которые хоть раз сидели подле угасающего огня и мерили по нему свою жизнь.

В окна просочился рассвет, бледнея вокруг оплывших свечей. А когда последняя искра в камине угасла, явился посланец. В нем была непоколебимость веры, он мычал и манил за собой. Джослин медленно встал.

— Отец мой, вы позволите мне пойти?

Страж тихонько покачал головой.

— Мы пойдем вместе.

Джослин потупился и уже не поднимал глаз, пока они под затихающими порывами ветра шли к дверям собора. В нефе все было без перемен, и Джослин сказал немому, не глядя ему в лицо:

— Покажи нам, сын мой.

Немой, осторожно ступая на носках, повел их к юго-восточной опоре, показал небольшое отверстие, которое пробил в ней, и так же на носках ушел. Джослин понял, что он должен сделать. Он вытащил из отверстия треугольное долото, взял с пола железный щуп и всадил его в опору. Щуп уходил все глубже, глубже и со скрежетом пронзил каменную труху, которую исполины, жившие на земле в далекие времена, засыпали в опору.