Шпион

Ти-Суеви с изумлением поднял глаза к вершине старого дерева.

— Неужели он все еще сидит там со вчерашнего дня?

Но никто не откликнулся на голос старухи, и старый кедр по-прежнему стоял тихо.

— Его там нет. Кого же зовет она? — спросил старика Ти-Суеви.

— Нет, он там, все там сидит, безумный, — ответил старик, пожимая плечами. — А все же ему придется слезть. И ястреб спускается на землю, когда видит под стогом курицу.

И верно, Ти-Суеви заметил вдруг мальчика. Он спускался с ветки на ветку так ловко и бесшумно, как не мог бы этого сделать даже маленький зверь колонок[1].

Старуха молча ждала.

Мальчик спрыгнул на землю и, присев на корточки у корзины, начал есть, пальцами засовывая в рот целые горсти рису. Он был, должно быть, голоден, так как не сказал старухе ни слова. И только комары, как бубен, звенели над ним. Старуха отгоняла их веткой.

Он съел рис, и мясо, и птицу, ни разу не подняв головы.

Но когда сестра, оставив прочих больных, показалась вблизи на дорожке, он опрокинул корзину ногой и, обежав два раза вокруг кедра, одним прыжком очутился на нижней ветке.

Сестра подбежала к Лихибон.

— Глупая женщина! — крикнула она на старуху. — Я говорила тебе — не кормить его без меня. Теперь мы его опять не поймаем, и доктор будет меня ругать.

Лихибон поклонилась ей до земли.

— Не сердись на меня, — сказала она сестре, — я не понимаю, что ты говоришь.

— Я говорю, что доктор не может его посмотреть. А если не посмотрит, он не будет лечить твоего внука.

— Так посмотри еще раз меня, — сказала Лихибон.

— Мы тебя уж смотрели. Не ты больна, а он.

— Он болен! Он! — повторила старуха, тряся головой и плача.

А сестра отошла от нее, недовольно поглядывая на высокий кедр, где, притаившись в широких ветвях, сидел прокаженный мальчик. Его не было видно с земли, и сестра потихоньку ворчала, уходя по дорожке назад.

— Он доставляет ей много хлопот, раз она так сердится, — сказал старику Ти-Суеви.

— Много, — ответил старик и поманил Ти-Суеви к себе.

Тот подошел ближе.

— Вот, — сказал старик, — ты здоров, а не боишься проказы: я каждый день вижу тебя тут, на дороге, у наших ворот. Посмотри мне в глаза, не бойся.

Ти-Суеви без страха взглянул ему в лицо, хотя оно было ужасно: бугры покрывали его, и кровавые веки, лишенные ресниц, были широко открыты.

Старик прикоснулся к ним пальцем.

— Я никогда не могу их закрыть, — сказал он, — ни днем, ни ночью, ни перед самой зарей, когда спит даже этот камень, на котором я все время сижу. И хотя глаза мои всегда открыты, я не вижу, когда же спит этот прокаженный мальчик. Он не спускается на ночь с кедра и не приходит в дом, где сестра для него поставила хорошую кровать. Он не ест нашего хлеба и мяса, не пьет воды из нашего колодца, а, как зверь, бегает к ручью, откуда нам пить не велят. И куда он уходит на рассвете? Я сегодня утром на росе видел его следы.

— Ты в самом деле много видишь, старик.

И старик и Ти-Суеви мгновенно обернулись на этот голос, раздавшийся вдруг позади.

У забора, тесно прижавшись к нему, стоял прокаженный мальчик.

Никто не заметил, когда он снова спустился с кедра на землю. Больные уже разошлись по палатам, и нигде во дворе не было видно сестры.

Мальчик стоял неподвижно. Руки его были закрыты длинными рукавами хурьмы, и широкая, сгустившаяся к вечеру тень от забора скрывала его лицо.

Только на мгновение вышел он из этой тени, и Ти-Суеви увидел на лбу его лиловое, похожее на облако пятно.

Мальчик секунду-две, не шевелясь, глядел на старика. И тот поспешно поднялся с камня, а Ти-Суеви отскочил в сторону, — так страшен был этот искаженный злостью взгляд.

— Мне противно смотреть в твои глаза, — сказал старик, — но если ты уж спустился с дерева, то я хотел бы разглядеть тебя поближе.

Старик протянул к нему руку, и хотя пальцы его распухли от болезни, однако он очень ловко и крепко схватил мальчика за полу его хурьмы.

Но мальчик вдруг выхватил нож из-за пазухи и одним ударом отсек край своей рваной одежды, за который держался старик. Потом пригнулся к земле, скользнул вдоль забора и, словно провалившись в глубокую яму, исчез в овраге среди кустов.

— Ого! — сказал старик, разглядывая кусок синей добы, оставшийся в его руках. — У этого мальчика острый нож. Он бы мне очень пригодился, чтобы вырезать себе из ясеня новую трубку.

И старик, покачав головой, снова присел на камень.

А Ти-Суеви ушел, также с удивлением размышляя о том, зачем мальчику, больному проказой и безумному, старая Лихибон дает такой острый нож.

VII. Ти-Суеви и Натка следят за врагом

Натка никогда не боялась моря: ни утром, когда тонкий пар и блеск были рассеяны над ним, как песок, ни ночью, когда голубой дым от луны стлался над зыбью, ни даже в бурю, когда тяжелые волны стучали в днища шаланд.

Она боялась леса.

Поэтому Ти-Суеви никогда не предлагал ей возвращаться домой через тайгу.

Но дня через два, когда в Тазгоу опять поймали так много рыбы, что до самого вечера отцепляли ее рыбаки, Ти-Суеви сказал Натке: