Шпион для Германии

Я положил руку на ее плечо, затем вышел в коридор и принес свой пакет с покупками.

— Вполне возможно, что я сделал все не так, как нужно, — сказал я.

— А твои цветы я уже поставила в вазу.

— Сумочка определенно тебе не понравится, — продолжил я. — У меня нет никакого опыта в таких делах.

— Что ты, она просто прелестна! — возразила Джоан. — И если бы у тебя было больше опыта в таких делах, ты стал бы менее симпатичным в моих глазах. Впрочем, все это чепуха. Конечно, у тебя есть определенный опыт, да какая разница. — Из своей сумочки она достала маленькую коробочку. — А это тебе.

В коробочке лежали золотые запонки. Они сохранились у меня до сих пор. Мерцающий свет свечей отражался на ее лице, освещая лоб, глаза и нос. Я не мог отвести от нее взгляда. Это длилось, как мне показалось, целую вечность. Ей нравилось, что я смотрю на нее с восхищением. Со мной она вела себя просто, не кокетничая и не пытаясь подражать кому-то, кем в действительности она не была.

Мы сидели рядышком на диване. Музыка легко лилась из приемника, вновь создавая волшебную обстановку, словно и не было никакой войны, не слышалось выстрелов и разрывов снарядов и женщинам не приходилось беспокоиться о своих сыновьях, мужьях или женихах. Казалось, что даже самые воинственные и кровожадные, а также тупые политики восприняли вифлеемское послание Господа. Для нас в тот момент не было никаких театров военных действий, а существовала только восхитительная квартирка на одиннадцатом этаже. Я больше не был немцем, а она — американкой. Мы нравились друг другу, и не было необходимости выражать это состояние словами.

Не знаю, как долго мы сидели молча, наслаждаясь выпавшим на нашу долю счастьем. От свечей остались лишь огарки, и их пришлось потушить. Свет их более не освещал лицо Джоан, но волшебство и нежный запах ее духов продолжали витать в помещении.

— Странно, — произнесла Джоан, — мы ведь почти ничего не знаем друг о друге. Но еще более странно то, что никто из нас даже не спросил другого, кто он, чем занимается, откуда взялся. Думаю, пусть все так и остается. — На ее лбу образовались две небольшие складочки. — У меня такое ощущение, будто я знаю тебя целую вечность, — продолжила она.

— Я чувствую то же самое, — промолвил я.

Мы поцеловались. И я забыл обо всем — о времени, обстоятельствах, своем задании, об охоте, ведущейся за мной. Человек-машина, агент абвера под номером 146, лицо, выполнявшее любые задания, не спрашивая, для чего они, для кого и против кого направлены, на несколько часов умер. Я прочувствовал, что являюсь таким же человеком, как и другие, человеком со своими радостями и заботами, собственным сердцем и правом на жизнь, которое у меня не смогли отнять никакая власть, никакая система, никакое государство.

Именно это я понял тогда в Нью-Йорке, одном из самых больших городов мира, в котором меня разыскивали. В рождественский вечер 1944 года в объятиях Джоан…

— Ты останешься со мной? — спросила она.

— Я этого еще не знаю, — ответил я.

— Ты меня скоро забудешь?

— Нет, и это я знаю совершенно определенно, тебя я никогда не забуду.

— Любопытно, — проговорила она, — с тобой я знаю заранее, что ты скажешь.

Наступила полночь. По радио передавали звон колоколов, потом зазвучали хоралы.

Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу. Я был счастлив, что так все случилось. Что я держал в своих руках Джоан, а не гонялся в Голландии за британским агентом и не лежал полупьяный на уже нечистом ковре среди подвыпившей братии в Испании.

Ночь предъявила к нам свои права. На столике тикали часы. Звук этот отдавался во мне болью: как было бы хорошо, если часов не было бы вообще. Счастье, которое я испытывал, стало болезненно давить на меня.

Джоан уснула. Она улыбалась, лежа совсем тихо и повернув лицо ко мне. Я открыл окна, и в комнату стал поступать прохладный воздух. Я прикрыл девушку одеялом, чтобы она не простудилась.

Но тут во мне опять проснулся агент, заявивший о себе бескомпромиссно. Часа два я пытался отчаянно предать хотя бы на время забвению то, о чем мне настойчиво напоминало сознание.

Жизнь меня не очень-то щадила: я видел, как умирали друзья, а когда измерял ширину ворота, то мне казалось, что я ощущаю прикосновение потных рук палача. Я пережил тихое отчаяние в тюремной камере, чувство безысходности, безжалостное давление времени, убивавшего во мне жизнь день за днем, час за часом. Влекомый потоком событий и будучи не в состоянии что-либо изменить, я попадал в ситуации, о которых не хотелось бы вспоминать.

Теперь мне надо было самому броситься в этот поток, покинув спящую, улыбающуюся Джоан, которая была рада от сознания того, что проснется у меня под боком. Я должен был отказаться от счастья этого вечера, праздничной атмосферы уютного жилища, взять свой чемодан и уйти. В холодный Нью-Йорк, город в сердце вражеской страны. Да я и сам был врагом для людей, праздновавших Рождество, шпионом страны, которая фактически проиграла войну.