Шпион, которого я убила

Надежда пожала плечами. Она не стала говорить, что встала, как только рассвело. Бесшумно оделась, сварила в пузатой турке кофе на кухне, по наитию безошибочно определив, где что в заставленных банками и баночками кухонных шкафах. И в пять двадцать уже прикрывала за собой щелчком дверь квартиры помрежа. Выбежав из подъезда, она минуты две оглядывалась, соображая, в какую сторону – к метро, и тут перед нею возник из молочной мороси холодного сентября высокий мужчина с бесстрастным лицом, ткнул удостоверением в лицо и попросил пройти с ним в фургон.

В фургоне был еще один представитель Федеральной службы безопасности. Они потребовали выложить все из карманов на стол, а потом провели наружный обыск. Мужчины в раннее утро были сурово сосредоточенны, а Надежда решила, что и ее терпению должен прийти конец, и потребовала бумагу и ручку, чтобы написать заявление. Мужчины услужливо подставили раскладной стул, достали бумагу, щелкнули ручкой и заинтересованно пристроились рядом, ожидая добровольного признания. Прочитав заявление Надежды, они разочарованно переглянулись и сказали, что предоставят объяснительную немедленно.

Этот листок сейчас лежал скомканный в кармане ее джинсов. Надежда смотрела, как помреж пьет кофе, и думала: показывать – не показывать?

– Вот, – решилась она, выбросив бумажку на стол.

Помреж разгладил листок и, ничего не понимая, прочел:

«Объяснительная гражданке Булочкиной Н. Н. Поскольку гражданка Булочкина Н. Н. косвенно или напрямую, по роду своей деятельности или в силу намеренного умысла оказалась причастна к криминальным событиям в Театре оперы и балета и факт ее физического присутствия в местах совершения преступления ею не отрицается, она будет подвергаться обыскам и досмотрам одежды в любой момент, как только это покажется вполне оправданным обстоятельствами либо необходимым для расследования убийства и исчезновения в театре личностей, находящихся при исполнении ими служебных обязанностей».

– Ничего не понимаю, – уставился в бумажку помреж. – Где ты это взяла?

– Я хотела утром уйти пораньше, чтобы… Чтобы вас не беспокоить. Вышла на улицу, а там у подъезда – фургон. Обыскали, как всегда. Я написала прямо в фургоне заявление на имя начальника их службы.

– Заявление?

– Да. Я написала: «Прошу ограничить количество обысков до двух в неделю и объяснить их необходимость письменно».

– Ну? – не выдержал наступившего молчания растерявшийся помреж.

– Они и написали, – кивнула Надежда на бумажку.

– Да ерунда все это, здесь и подписей никаких нет!

– Михаил Петрович, а что вы сделаете, если я… если я сейчас зареву?

– Это пожалуйста, сколько хочешь! Конечно, поплачь, ведь такого даже самый фанатичный оптимист не перенесет. Ты плачь, а я тебе буду рассказывать что-нибудь про театр. Вот, возьмем, к примеру, оперу «Кармен». – Помреж встал и отошел к полкам, чтобы Надежде удобнее было плакать перед пустым столом. Он сполоснул турку, насыпал туда кофе от души и стал разогревать порошок всухую над синим огоньком плиты. – Эта постановка мне перестала нравиться после приезда к нам шведа со своей труппой. Швед показал свою «Кармен-сюиту», и его постановка, скажу я тебе, все во мне перевернула. «Кармен» Матса Эка – вся одна животная страсть! Понимаешь… – Помреж замолчал, пока наливал в шипящую раскаленную турку кипяток и сыпал сахар. – …Иногда надо на привычную вещь посмотреть чужими глазами, а глаза этого шведа, скажу я тебе, просто ранят!

– Эт-то же не опера, – Надежда выдохнула слезы. – У него же балет…

– Правильно. Но уже не имеет значения, голосом тебе передают боль и радость или движением. Понимаешь, ощущение ритма и судьбы одинаково, потому что музыка одна. Кстати, мне приснился кошмар. Наша Барычева в балетной пачке…

– Да уж, это кошмар так кошмар, – неожиданно для себя улыбнулась сквозь слезы Надежда.

– Нет, не в том смысле, что она – в пачке и это кошмар. Она провалилась на сцене! Понимаешь, сцена рухнула под ней.

– Я видела сцену снизу. Все крепления. Она не провалится, – испуганно уставилась на помрежа Надежда.

– А теперь попробуй мой кофе. Потому что твой, скажем прямо, полная бурда.

– Сладкий…

– Кофе должен быть сладким. Любишь сцену?

– Я люблю ее дерево. И простор.

– И тем не менее наша старая сцена – анахронизм. Да-да, анахронизм. Будущее за линолеумом. Потому что на нем можно ползать, лежать, по нему можно тащить актрису без страха ее занозить, на нем можно танцевать босиком и даже голым. Ты заметила, что в классике танцоры редко садятся, а уж если ложатся, то с медлительной помпезностью. Потому что деревянный пол всегда был проблемой. А ведь танец красив и своим приближением к земле. Я сам видел, ты часто лежишь на сцене.

– Так ведь я лежу щекой на дереве! Дерево имеет память, запах и звук, оно теплое. Какой, к черту, линолеум! Вы прямо как наш мастер-обувщик! Он тоже хвалит линолеум на новой сцене, потому что там, видите ли, у балерин туфли не так снашиваются!