Шпион. Последний из могикан

Мейсон в нескольких словах объяснил хирургу, при каких обстоятельствах капитан получил ушибы, а мисс Пейтон любезно предложила сделать для него все необходимое. Пока приготовляли комнату и доктор важно отдавал распоряжения, капитан по приглашению дам отдыхал в гостиной. На столе стояло блюдо с кушаньем более существенным, чем те, какие обычно подаются к чаю, и оно не замедлило привлечь к себе внимание драгуна. Мисс Пейтон вспомнила, что сегодня офицеры, очевидно, ели только один раз — утром за ее столом, — и сердечно пригласила их снова подкрепиться. Долго настаивать не пришлось; через несколько минут оба драгуна с комфортом сидели за столом и занимались делом, которое прерывалось лишь тогда, когда капитан морщился от боли, вызванной каким-нибудь неловким движением. Впрочем, эти перерывы не очень-то ему мешали, и капитан успел справиться со своей серьезной обязанностью, когда появился хирург и объявил, что в комнате на втором этаже все уже готово.

— Вы ужинаете! — воскликнул изумленный врач. — Вам что, умереть захотелось, капитан Лоутон?

— Нет, не в этом цель моих честолюбивых стремлений, но именно поэтому я запасся материалом, необходимым для поддержания жизни, — сказал капитан и, встав из-за стола, вежливо пожелал спокойной ночи дамам.

Хирург что-то недовольно проворчал и вышел вслед за капитаном и Мейсоном из столовой.

В те времена в каждом американском доме была так называемая «парадная комната»; эту комнату благодаря тайным заботам Сары отвели полковнику Уэлмиру. Кровать английского офицера была покрыта стеганым пуховым одеялом, особенно приятным в ясную морозную ночь для ушибленных рук и ног. В массивном серебряном кубке, украшенном фамильным гербом Уортонов, было налито на ночь питье; впрочем, великолепные фарфоровые кружки выполняли то же назначение и в комнатах обоих американцев. Сара, конечно, бессознательно отдала молчаливое предпочтение английскому офицеру, но капитану Лоутону, если бы не его ушибы, не нужны были ни мягкая постель, ни кубок и все прочее, кроме питья, ибо он привык проводить ночи не раздеваясь, а частенько и не слезая с седла. Когда он расположился в небольшой, однако весьма удобной комнате, доктор Ситгривс приступил к осмотру. Только он дотронулся до тела пациента, как тот нетерпеливо закричал:

— Сделайте одолжение, Ситгривс, положите куда-нибудь свою ужасную пилу, а не то мне придется взять для самозащиты саблю. От одного вида вашей пилы у меня в жилах стынет кровь.

— Непонятный страх перед столь полезным инструментом у человека, так часто подвергающего свое здоровье и свою жизнь опасности, капитан Лоутон.

— Спаси меня боже от нее! — вздрогнув, ответил драгун.

— Но не станете же вы презирать свет науки и не откажетесь от хирургической помощи, если понадобится прибегнуть к пиле.

— Откажусь!

— Откажетесь?

— Да, пока я жив и способен себя защищать, я не допущу, чтобы меня пилили, как воловью тушу! — крикнул непоколебимый драгун. — Но я хочу спать. Сломаны у меня ребра или нет?

— Нет.

— А какая-нибудь кость?

— Нет.

— Том, не подадите ли вы мне кувшин? — Проглотив залпом питье, капитан неторопливо повернулся спиной к своим друзьям и добродушно крикнул: — Доброй ночи, Мейсон! Доброй ночи, доктор Гален^{31}!

Капитан Лоутон глубоко уважал хирургические таланты своего приятеля, но относился весьма недоверчиво к действию лекарств на человеческие недуги. Он не раз утверждал, что человек с полным желудком, смелым сердцем и чистой совестью может выдержать любые передряги и устоять перед любыми превратностями судьбы. Смелое сердце ему даровала природа, и, по правде говоря, он неизменно стремился к тому, чтобы первое и третье условия его кредо были также выполнены. Он любил говорить, что смерть поражает последними глаза, а предпоследними — челюсти. И в пояснение добавлял, что тут явственно сказывается умысел самой природы: пусть человек сам решает, какую пищу отправить в свое святилище — рот; а уж если кусок невкусный, пеняй на самого себя. Доктор хорошо знал взгляды капитана, и, когда тот бесцеремонно повернулся к нему и Мейсону спиной, он посмотрел на своего пациента с презрительным сожалением, заботливо, чуть ли не благоговейно сложил в сафьяновый чемоданчик свои пузырьки с лекарствами, победоносно повертел в руках пилу и, не удостоив ответом прощальные слова драгуна, вышел из комнаты. Мейсон прислушался к дыханию капитана и, поняв, что слов «доброй ночи» тот все равно не услышит, поспешил откланяться дамам; потом вскочил в седло и во весь опор понесся к Четырем Углам, где разместился отряд.

Глава X

Когда душа отходит в мир иной ^{32}

И закрываются глаза навеки,

Душа взывает к жалости людской

И просят слез закрывшиеся веки.

Грей