Шпион, пришедший с холода

Но разве она могла что-то изменить? Если бы Лимас объяснил, что ей делать – пусть смысл не был бы ей до конца ясен, – она бы лгала и изворачивалась изо всех сил, пошла бы на все, если бы он только предупредил ее! Он же понимал это, конечно, понимал. Он знал ее достаточно хорошо, чтобы осознавать – она сделает так, как он скажет. Она примет одинаковую с ним форму существования, его воля станет ее волей, его жизнь – ее жизнью. Она разделила бы с ним его судьбу, его боль, если бы только могла, она ни о чем другом не просила – лишь дать ей шанс сделать это. Но откуда было ей знать без его предупреждения, как отвечать на все эти непонятные, коварные вопросы? И теперь она причинила ему поистине беспредельный вред. В лихорадочном возбуждении памяти вдруг всплыло воспоминание о невероятном испуге, который она испытала в детстве, когда узнала, что каждым шагом ноги стопой убивает тысячи микроскопических живых организмов. Теперь же, лгала бы она или говорила правду, или даже отмалчивалась, она невольно принуждена была уничтожать жизнь человека или даже двоих людей, потому что был еще этот еврей, Фидлер, который проявил к ней доброту, брал ее за руку и говорил, что она должна вернуться в Англию. Они расстреляют Фидлера, сказала тюремщица. Но почему Фидлера? Почему не того старика, который задавал вопросы, или не того светловолосого мужчину, который сидел между солдатами в первом ряду и все время улыбался. Когда бы она ни поворачивалась в сторону зала, она видела голову этого блондина с гладким жестоким лицом, все время улыбавшегося, словно все происходившее казалось ему одной бесконечной комедией. Ее немного успокаивала мысль, что Лимас и Фидлер были союзниками. Она снова посмотрела на стражницу и спросила:

– Чего мы ждем?

Та отодвинула от себя пустую тарелку и встала из-за стола.

– Дальнейших указаний, – ответила она. – Там решают, должны ли вы остаться.

– Остаться? – повторила Лиз непонимающе.

– Это вопрос свидетельских показаний. Фидлера, возможно, будут судить. Как я вам уже сказала, Лимас и Фидлер подозреваются в преступном сговоре.

– Но в сговоре против кого? Как Лимас мог участвовать в заговоре, находясь в Англии? Как он вообще оказался здесь? Он даже не член партии.

Женщина помотала головой.

– Это секретная информация, – сказала она. – Такие вопросы касаются только президиума. Вероятно, еврей вовлек его в сговор.

– Но ведь вам-то наверняка все известно, – упорствовала Лиз, подпуская в голос льстивые нотки. – Вы же комиссар целой тюрьмы. Вы точно все знаете.

– Может быть, – ответила женщина небрежно. – Но только это все равно секретные сведения.

Зазвонил телефон. Женщина сняла трубку и стала слушать. Потом бросила быстрый взгляд на Лиз.

– Да, товарищ. Будет немедленно сделано, – сказала она и отсоединилась.

– Вы остаетесь, – коротко сообщила она Лиз. – Президиум будет рассматривать дело Фидлера. А вам придется на это время задержаться у нас. Таково распоряжение товарища Мундта.

– Кто такой Мундт?

Женщина хитро ушла от ответа.

– Это распоряжение президиума, – повторила она.

– Но я не хочу здесь оставаться! – воскликнула Лиз. – Я хочу…

– Партия знает о нас больше, чем мы сами, – перебила ее женщина. – Вы обязаны остаться. Таков приказ партии.

– Кто такой Мундт? – снова спросила Лиз, но опять не получила ответа.

Затем она медленно последовала за тюремщицей по бесконечным коридорам, перегороженным решетками, возле которых дежурили охранники, мимо металлических дверей, откуда не доносилось ни звука, а потом вниз по столь же бесконечным лестницам, через мрачные залы, находившиеся глубоко под землей, пока, как ей показалось, они не очутились у самых врат преисподней, где ей никто уже не скажет, умер Лимас или еще жив.

Она понятия не имела о времени, когда в коридоре рядом с ее камерой послышались чьи-то шаги. Могло быть пять часов вечера, или уже наступила полночь. Лиз не спала, а лишь всматривалась в окружавшую ее непроницаемую тьму, отчаянно желая услышать хоть какой-то звук. Она и представить себе прежде не могла, что тишина может быть такой ужасающей. Однажды она закричала, но в ответ не донеслось даже эха. Ничего. Только беглое воспоминание о собственном голосе. Ей представилось, как звук натыкается на плотную темноту, как кулак на каменную стену. Она ощупала себя руками, сидя на койке, и ей показалось, что от окружающей ее черноты руки ее отяжелели, словно им проходилось преодолевать сопротивление воды. Она знала, что камера очень маленькая, что в ней только койка, на которой она сейчас сидит, раковина для мытья рук, но без крана, и грубо сколоченный стол – все это она успела заметить, когда вошла. Затем внезапно погас свет, и Лиз поспешно рванулась в сторону кровати, ударившись об ее край, и потом все время лежала на ней, дрожа от страха. Вдруг послышались шаги, и дверь камеры резко распахнулась.

Она узнала его сразу, хотя могла различить лишь силуэт в скудном голубоватом свете, проникавшем из коридора. Атлетическая фигура, голова с очень короткой стрижкой, светлые волосы, четкий абрис подбородка, лишь чуть подсвеченный сзади.