Шпион Тамерлана

Через неделю Иван уже узнал о боярыне кое-что. Естественно, с помощью Иванки, вернее – Анфиски. Та, правда, и перед отроком рот не особо раскрывала, но все же удалось выяснить, что она довольно знатного рода, близкого к князьям Трубчевским, муж ее, православный литовский боярин Хрисанфий Большак, давно уже подумывал отъехать к Москве, как и многие другие православные люди, недовольный все большим превозношением католичества после Кревской унии. До чего дошло – гербы разрешалось иметь только католической шляхте! Правда, в Московии гербов, похоже, вообще никто пока не имел… Но тем не менее отъехал-таки боярин от Витовта. Встречен был с честью – получил от великого московского князя Василия Дмитриевича изрядно землицы вдоль Клязьмы, в Москве на Великом посаде хоромы выстроил – чего б не жить? Служил честно, во всех делах был новому государю подмогой, и в ратных, и, пуще того, в посольских. Лично сопровождал митрополита Киприана в Киев, да с тех пор там и задержался по государственной надобности, правда вот, скоро должен был вернуться. Нрава боярин Хрисанфий был строгого, человек пожилой – на четверть века старше жены – нравственность блюл свято, мало что позволял супруге, а та, надо сказать, не очень-то печалилась во время его частых отлучек. Правда, и не блудила – боялась. Да если кого и боялась – так только грозного мужа. Сама была нраву жесткого – частенько Анфиску за косу таскала, все учила уму-разуму, а девчонка боялась ее еще пуще, чем та мужа. Умна была боярыня Руфина, образованна не по-московитски, по литвинскому обычаю, как-то раз, взгрустнув, даже пожаловалась Анфиске со вздохом, дескать, эвон, в Литве-то многие латыньской веры жены живут, страха не зная, и на обедах вместе с гостями за столом восседают в платьях узорчатых, и в гости к подругам ходят и в церкву-костел – тоже, бывает, одни, без супруга, ездиют. А тут, на Москве-то, одна скукота-скучища.

Услыхав такое, Раничев усмехнулся. Теперь ясно, зачем зовет его Руфина – тоскует, видно, по прежней литовской жизни, скучно ей тут, скучно. Вот и развлекается как может, пока муж в отъезде. Хорошо бы поближе сойтись с боярыней… нет, не в смысле секса, а для того чтоб вызнать о Литве побольше. Глядишь, и об Абу Ахмете что-нибудь да узнается. А насчет секса… Насчет секса… Иван вдруг почувствовал в груди сладостное томление, как только представил боярыню Руфину – слишком уж та была похожа на Владу. Интересно, где та сейчас? Наверное, у себя в поликлинике, где ей еще быть-то? Нашла уж, поди, другого любовника, женщина красивая, умная – не пропадет. Вот и Руфина…

– А когда боярин вернуться должен, – Раничев перебил Иванку, – Анфиска не говорила?

– Говорила, – мотнул головой тот. – К Пасхе, а может, еще и поране.

– К Пасхе, говоришь… – задумчиво повторил Иван. – Однако маловато времени осталось.

О его визитах к боярыне так никто, окромя Иванки, и не знал – ни Авдотий с Селуяном, ни дед Ипатыч. Знали только, что шастает Иван по ночам куда-то, серебришко приносит. Селуян шутил даже:

– Поди, кистенем промышляешь на тверской дорожке?

Раничев лишь загадочно улыбался в ответ. Скоморохи дознались только, что к какой-то бабе ходит, к забубенной вдовице, купчихе богатой, вот та и одаривает серебришком.

– Дородна видать, купчиха-то? – смеясь, спрашивал Авдотий.

Иван отмахивался:

– Дородна.

На том весь разговор и заканчивался обычно. Ну купчиха так купчиха, мало ли на Москве вдовиц? А Раничев и рад был тому, за коллег-скоморохов радуясь, – меньше знаешь, лучше спишь.

Так и продолжал ходить вечерами к боярыне, уже безо всякого зова, знал – каждую субботу да среду ждет та. Узкими улочками пробирался с задов к усадьбе, стучал условным стуком в калиточку. Анфиска молча отпирала, вела сквозь сени. Иван уже и сам изучил путь, мог бы теперь обойтись и без провожатых, ну да ладно – коль уж посылали служанку, так пусть так и будет.

Руфина уже все меньше стеснялась его, уже не только слушала песни, но и обсуждала прочитанные книги – умна была, грамотна – кроме русского и литовский знала, и, как подозревал Раничев, – латынь.

В тот вечер, тихий и теплый, он пришел к боярыне, как всегда, сразу после вечерни. На улице было еще довольно светло, билась в тающий ноздреватый снег звонкая капель, легкий ветерок приносил влагу, и желтые лучи закатного солнца долго еще светились на высокой крыше терема. Несмотря на весеннее тепло, в горнице была жарко натоплена печь, и Руфина полулежала на широкой лавке в одном легком длинном сарафане-саяне, на фоне темной стены белели узорчатые рукава одетой под саян рубахи. Тонкую шею боярыни украшало серебряной монисто из литовских и ордынских монет, в ушах поблескивали яхонтами серьги, волосы были совсем по-девичьи перевязаны длинной, с завязанным позади бантом, перевязкой из красного атласа, богато убранного жемчугом. Волосы – бесстыдно распущенные волосы – темно-русые и блестящие, падали за спину. Совсем не пристал эдакий головной убор солидной замужней женщине, скорее – девице, типа вот быстро исчезнувшей за дверью Анфиски.