— У него же страховка! — высокомерно парировал Алехин. — Он новый протез купил. А на сдачу приобрел другие полезные в быту мелочи.
— Давай, Алехин, давай! — вдруг лихорадочно заволновался пенсионер. Что-то в нем сломалось. — Давай, Алехин, не болтай, работай! Я думал, что ты трепун. Я тебе не верил, Богом клянусь. Но теперь вижу, что ты мыслящий, думающий человек. Я все хочу застраховать, Алехин, — имущество, личный транспорт, жизнь и смерть, диких родственников, квартиру. Что увидишь, все бери на учет. Только на льготных условиях, Алехин, на льготных. Как много потрудившемуся пенсионеру. Все вноси в страховой полис, ничего не пропусти. Не могу терпеть… Поезда эти… Самолеты… — В крайнем возбуждении упрямый пенсионер бегал по комнате, как маленький обесцвеченный паучок уроподус. Про такого паучка Алехин прочитал в третьем томе собрания сочинений Пришвина. — Давай, Алехин, давай! Все страхуй! Заодно мы и старый договор пролонгируем.
Но пролонгировать они ничего не успели.
За бетонной стеной раздался пронзительный женский крик.
Кричала Верочка.
XXX
А. С. Пушкин, Дневник. 17 декабря 1833 года
Ф. Ницше
“Неужели сантехники?”
На лестничной площадке никого не оказалось.
Алехин с разбегу высадил дверь Верочкиной квартиры и вместе с дверью ввалился внутрь. Диковато всхрапнув, упрямый пенсионер Евченко, как серый габардиновый паучок, нырнул обратно за свою надежную дверь, в надежные, сплетенные за много лет сети. Тщательно заперев замки, он попытался дозвониться до сержанта Светлаева, но телефон сержанта не отвечал. Тогда упрямый пенсионер жадно прильнул маленьким мохнатым ухом к стене, отделяющей его от сумасшедшей соседки.
Алехин хорошо помнил уютную Верочкину квартиру.
Вязаный половичок в прихожей, дивная вешалка, украшенная оленьими рогами, высокое зеркало до потолка, на лакированных полочках народные игрушки, всякие прялочки, медведи. Кухню Алехин из прихожей не видел, но отчетливо донеслось оттуда фырканье холодильника. Он будто пытался вскрикнуть, о чем-то предупредить, но какая-то сила наваливалась на него и было непонятно, что, собственно, происходит в кухне. Зато была видна часть комнаты. Богатая литовская стенка. Книги. Дорогой хрусталь. На полу ковер — бельгийский, серо–коричневый.
Милый уютный мир, навсегда запавший в сердце Алехина.
Но сейчас зеркальные стекла литовской стенки были разнесены вдребезги, бельгийский ковер прожжен, тлел сразу в двух местах. В уютной прежде квартирке отчетливо несло бедой, паленой шерстью, горелой резиной. На тлеющем ковре валялись детали разобранного письменного стола. Не разбитого, а именно разобранного. По болтику. По заклепочке. По гаечке. Немало терпения надо приложить, чтобы так разделаться с массивным столом надежной, литовской работы.
Рога на вешалке странно оплыли.
Одиноко сияла на фоне сырой стены лампа нагло обнаженного торшера. Абажур был содран, как шкура, и заброшен на металлическую гардину.
Перевернутое кресло.
Изъеденные мелкими кавернами стены, будто кто-то в упор палил в них из дробовика.
Среди этого ужаса Верочка стояла в углу дивана в таком коротеньком и тонком халатике, что его можно было и не надевать. Увидев неожиданного спасителя, она отчаянно закричала:
— Он за мной гоняется!
— Кто? — Алехин лихорадочно крутил головой, пытаясь обнаружить среди этого ада разбушевавшихся пьяных сантехников.
— Да пуфик, пуфик!
Верочка спрыгнула с дивана — испуганная, длинноногая. Халатик на ней разлетелся, обнажая летнюю загорелую кожу. Вскрикнув, она бросилась к Алехину, но, зафиксировав прыжок, зеленый пуфик, возбужденно топтавшийся возле дивана, весело, как собачонка, кинулся вслед за хозяйкой. Алехин с трудом отбросил его ногой в сторону.
— Он сошел с ума! — кричала Верочка, тыкая тонким пальчиком в сбесившийся, приседающий перед ними пуфик. — Он преследует меня. — Похоже, что необъяснимое поведение пуфика пугало Верочку гораздо больше, чем все остальное.
— Что здесь творится?
— Я не знаю, — потрясенно ответила Верочка и обвила шею Алехина тонкими руками. — Сперва сильно текло на кухне, а теперь везде. Сантехники говорят, что не может быть такого, но ты же видишь.