Шпионский роман

– Эвон ты о чем. Да, брат, паршивая у нас в стране жизнь, это точно. Правда, это смотря как считать и с чем сравнивать. Бывшим привилегированным-образованным, которые слушали Моцарта и кушали марципаны, конечно теперь живется хуже. Только их, таких высококультурных, до революции было максимум 10 процентов населения. Мы, Егорка, с тобой материалисты, в чудеса не верим, лишь в научные законы, так? Про закон сохранения массы помнишь? Если у 10 процентов отбирают богатство и делят между остальными 90 процентами, что происходит? Все становятся богатыми? Шиш. Все становятся бедными. Но зато исчезают нищие, и это главное завоевание нашей революции. Жить в тесных коммуналках и давиться в очередях унизительно, согласен. Только еще стыдней, когда одни слушают Моцарта, а вокруг вши, сифилис, голод и неграмотность. Советская власть, между прочим, дает всем детям образование, и не такое плохое. Конечно, оно хуже, чем гимназическое, но сколько было в России тех гимназий? На всю страну несколько сотен. И про детскую смертность, кстати, тоже не забудь. Раньше каждый второй ребенок до десяти лет не доживал, а теперь худо-бедно и полечат и, если надо, в санаторий за государственный счет отвезут. Ну а про расстрелы и лагеря я тебе так отвечу. Если бы у царских министров были мозги, они бы страну до гражданской войны не довели. Поделились бы богатствами – глядишь, и кровь бы не пролилась. Когда льется много крови, люди от ее запаха звереют и дуреют. Революция штука жестокая. Если уж грянула, то продолжается не год, не два, а десятилетия. И правила у революции простые, грубые – на выживание. Есть закон целесообразности: что эффективно, то и нравственно. Есть закон больших чисел: интересы миллиона человек всегда важнее интересов тысячи человек. Но про это мы с тобой уже толковали. Понятна тебе моя логика?

– Понятна. Я про это еще подумаю, – медленно произнес Дорин.

– Вот-вот, подумай. – Старший майор вздохнул. – Ты вон о философиях размышляешь, а меня другое гложет. Мелкое такое сомненьице. А что если я из Вассера самого главного все-таки не выдавил?

– Как так? Ведь он же ответил: будет воина, 22 июня.

– Да знаю, знаю… – Октябрьский сердито задвигал бровями. – Не могу объяснить… Говорю же: не сомнение, а сомненьице. Странное такое ощущение, будто обдурил он меня, обвел вокруг пальца.

– Ничего, спросите его на следующем сеансе. Соврать он не сможет.

Шеф засмеялся:

– Устами младенца. Так и сделаю. Ты прав, Егорка. Главный результат получен, остальное потом… Однако час прошел. Позвоню-ка в приемную…

По телефону шефу сказали что-то такое, от чего он залился сердитым румянцем и закричал:

– Вы передали про экстренную важность?!

Потом сник:

– Вот как? Ясно. Сделаю.

Шмякнул трубкой об аппарат и длинно, заковыристо выругался.

– Уже звонил! Говорить со мной не стал. Некогда. Велел изложить письменно и оставить у него на столе. Ночью прилетит – прочтет. Пяти минут пожалел! Как будто Октябрьский станет по пустякам дергать…

– Шеф, Нарком ведь все равно поехал лично беседовать с командующими округов. Чтоб были готовы к нападению, – стал утешать начальника Егор. – Пускай он еще не знает про 22-ое, это ничего. Завтра утром узнает. И скорректирует указания.

Старший майор засмеялся:

– Ты у меня сегодня прямо Василиса Премудрая. Не горюй, Иванушка, утро вечера мудренее. А я вот как сделаю! Не желает слушать меня, пускай Вассера послушает.

И шеф размашисто написал на листе бумаге:

«Тов. нарком, прошу срочно прослушать запись допроса Вассера.

Ст. м-р Октябрьский»

– Вот и весь рапорт, – с удовлетворением сказал он, засовывая в пакет бобину с магнитной пленкой. – Думаю, нахальство тона подействует. Разве что…

Придвинул листок и быстро приписал еще несколько строчек, но Егору уже не показал.

Потом встал, сладко потянулся, так что захрустели мышцы всего его плотно сбитого тела.

– Хоть начальство нас и не ценит, сегодня мы с тобой, Егорка, одержали большущую победу. Скажем об этом без ложной скромности. Не знаю, как тебя, а меня после победы всегда переполняет радость жизни. Которая требует выхода. – Он подмигнул Дорину синим глазом, – Ты понимаешь, о чем я? Сейчас занесу в кабинет Наркома пакет и отбуду. Пойдем-ка, проводишь меня до лифта.

Они вышли из кабинета. Октябрьский вышагивал по длинному коридору, напевая про любовь, у которой как у пташки крылья. Бодрится, подумал Егор. А самому, конечно, обидно.

– Между прочим, иду к известной тебе особе, – улыбнулся Шеф. – Привет передать? Ты ее видел. В ресторане гостиницы «Москва».

– Увели? – ахнул Егор. – У тех франтиков? Саму Любовь Серову! Вот это да!

– Замечательная, между прочим, оказалась женщина. – Шеф на ходу надел фуражку, проверил, симметрично ли сидит на голове. – Нежная, страстная. Не семи пядей во лбу, но с ней же не в шахматы играть. А ты куда? Видок у тебя – краше в гроб кладут. Неужто помчишься к своей Дульцинее? Не отъевшись, не отоспавшись?

Лейтенант насупился:

– Нету у меня больше никакой Дульцинеи.