Шпионское наследие

АЛ: Минус восемь и леденящий яйца восточный ветер со снегом на Олимпийском стадионе, на дорогах лед. Я полагаю, что скверная погода — это хорошо для бегства. «Лендровер» уже на месте, за рулем Бен. Стас де Йонг спускается по ступенькам в полной армейской экипировке и втискивает в углубление между сиденьями свои шесть футов и три дюйма вместе с ботинками, после чего мы с Беном накрываем его крышкой. Я сажусь впереди рядом с водителем. На мне офицерская фуражка и шинель с тремя звездочками на погонах, а под шинелью комбинезон восточногерманского рабочего. В ногах видавшая виды наплечная сумка для документов. Мое правило: документы держи отдельно на случай неприятностей. 9.20 утра, на официальном пропускном пункте Фридрихштрассе для военных мы показываем ФОПам[21] документы через закрытое стекло. Так советуют дипломаты: не давать документы в руки этим придуркам. За пропускным пунктом нам на хвост ожидаемо садятся два ФОПа на «ситроене». Все как обычно. Пусть считают, будто имеют дело с очередным британским армейским автомобилем, что предусмотрено четырехсторонним соглашением, — мы, по крайней мере, старательно им на это намекаем. Мы проезжаем район Фридрихсхайн, и я молюсь богу, чтобы Тюльпан уже выехала, иначе ей хана, а заодно и всей нашей подпольной сети. Мы едем на север, в сторону Панкова, и перед советским военным периметром сворачиваем на восток. У нас на хвосте сидит все тот же «ситроен», ну и хорошо. Нам не нужна смена караула и новый соглядатай. Я затеваю с ними небольшую игру, для них вполне привычную: неправильный поворот с последующим задним ходом, переход на черепашью скорость, чтобы сориентироваться. Сворачиваем на юг и въезжаем в Марцан. Мы пока в пределах городской черты Берлина, но уже пошли перелески и проселочные дороги, и запорошил снег. Мы проезжаем старую нацистскую радиостанцию, наш первый маркер. «Ситроену», в сотне метров за нами, похоже, не нравятся обледенелые дороги. Мы уходим под уклон и набираем скорость. Впереди резкий поворот налево, а из-за деревьев выглядывает белая заводская труба — наш второй маркер, лесопилка. Мы быстро сворачиваем и притормаживаем возле лесопилки. Я мгновенно переодеваюсь: плюс наплечная сумка, минус шинель. Для Стаса это сигнал вылезти из укрытия и занять мое место и изображать меня. А сам я уже лежу в канаве, весь в снегу — видимо, прокатился пару метров. Подняв голову, вижу, что наш «лендровер» уже выбирается наверх, а «ситроен» устремляется за ним, наверстывая упущенное.

[В паузе слышен звон стекла и журчание наливаемой жидкости.]

АЛ (продолжает): За старой лесопилкой находился заброшенный грузовой автопарк и жестяной сарай с опилками, а за ним стоял коричнево-синий «трабант» с примотанными стальными трубами на крыше. На часах 19.00. Внутри попахивало крысиным пометом, зато бак полон, сзади валялись две дополнительные пустые канистры, и, судя по покрышкам, на «трабанте» успели поездить. Машину поддерживал в рабочем состоянии надежный пациент Мэйфлауэра, пожелавший остаться неизвестным. Одна проблема — «трабант» не любит холодов. Час уходит у меня на то, чтобы прогреть мотор, и все это время я думаю: «Где ты сейчас, Тюльпан? Может, они тебя сцапали и ты уже даешь показания? Если так, то мы в заднице».

ДжО [Джерри Ормонд]: Ваше прикрытие?

АЛ: Гюнтер Шмаус. Сварщик из Саксонии. Я неплохо говорю на саксонском диалекте. Мать родом из Хемница. Отец уроженец графства Корк.

ДжО: А Тюльпан? Она кто?

АЛ: Моя дорогая супруга Августина.

ДжО: И где она сейчас? Если все в порядке?

АЛ: На точке встречи, в глухомани, севернее Дрездена. Часть пути проехала на велосипеде, несмотря на погоду, а потом бросила — они ведь знают, что она велосипедистка. Села на местный поезд. Потом добралась то ли пешком, то ли на попутке до точки, где ей велено затаиться и ждать.

ДжО: А переход из Восточного Берлина в ГДР? Чего вы ждете?

АЛ: Там как получится. Пропускных пунктов нет, ездят патрули. Как кому повезет.

ДжО: Вам повезло?

АЛ: Все обошлось. Две патрульные машины. Тормознут, напугают до смерти, заставят выйти из автомобиля, пошантажируют. Но если у тебя документы в порядке, отпустят с миром.

ДжО: У вас они были в порядке?

АЛ: Вот, сижу перед вами.

[Меняют пленку, сорокапятисекундная заминка. Продолжение разговора. Лимас описывает свой переезд из Восточного Берлина в Котбус.]

АЛ: Чем хороша транспортная ситуация в ГДР — она практически отсутствует. Несколько гужевых лошадей с телегами. Велосипедисты, мопеды, мотоциклы с колясками, чудной разбитый грузовик. Проехал по автобану, потом свернул на проселочную дорогу. Все время меняешь. Если проселочную замело снегом, назад на автобан. Главное, держаться подальше от Вюнсдорфа. При нацистах это был хренов концлагерь, а теперь там совки: три танковые дивизии, серьезные ракеты и мощная станция прослушки. Мы много месяцев шпионили за ними. Из соображений безопасности я беру севернее, в объезд, не по автобану, а по ровной проселочной дороге. В ветровое стекло повалил снег. Ряды голых деревьев и кусты белой омелы уходят вдаль до упора, а я про себя думаю: когда-нибудь сюда вернусь, посрезаю их и толкну на хозяйственном рынке в Ковент-Гардене за хорошие бабки. Вдруг замечаю — или это мне снится? — что я еду в середине военной колонны советских войск. Не туда свернул! Грузовики с солдатами, танки Т-34 на низкорамной платформе, шесть или восемь артиллерийских орудий, — и я ползу между ними в своем пегом «трабанте», пытаясь как-нибудь съехать с этой хреновой дороги, а они ноль внимания, катят себе дальше. Я даже, блядь, не успел переписать их номера!

[Смеются, он и Ормонд. Пауза. Продолжает в более медленном темпе.]

АЛ: Четыре часа дня. В пяти километрах на запад от Котбуса. Я высматриваю точку встречи, заброшенную автомастерскую возле дороги. И детскую варежку на ограде — добрый знак, что Тюльпан находится внутри. Вот она, варежка. Розовая. Торчит, что твой флаг посреди просторов. Почему-то она меня пугает, эта варежка. Слишком уж заметная, черт бы ее побрал. А если в сарае сидит не Тюльпан, а Штази? Или Тюльпан и Штази? В общем, я съезжаю на обочину и обдумываю план действий. И тут открывается дверь, и на пороге стоит она собственной персоной, а у нее на руках улыбающийся шестилетний мальчишка.

[Двадцатисекундная пауза.]

АЛ: Я ведь ее никогда вот так не видел! Она работала с Мэйфлауэром. Такой расклад. Я знал ее только по фотографиям. Короче, я ей: «Привет, Дорис. Я Гюнтер, ваш муж на время этого путешествия, а это что еще за фрукт?» А то я не знаю. Она мне: «Это мой сын Густав, он едет со мной». Я ей на это: «Черта с два он с вами поедет. Мы бездетная пара, и на чешской границе под одеялом его не спрячешь. Что будем делать?» Она: «В таком случае я не еду». И он ей подпевает. Я приказываю Густаву зайти в сарай, отхожу с ней за задний бампер и говорю ей то, что она и так знает, но не желает лишний раз слышать: на него нет документов, и на пропускном пункте все выплывет наружу, так что если сейчас мы от него не избавимся, то вам песец, и мне песец, и доброму доктору Римеку, потому что через пять минут после того, как вы с Густавом попадете к ним в лапы, они выбьют из вас его имя. Она молчит, а уже начинает темнеть, и снова пошел снег. Мы с ней заходим в сарай, здоровенный, как самолетный ангар, и весь забитый сломанной техникой, а этот сучонок Густав уже разложил ужин прямо на земле, представляете? Всю еду, которую она взяла в дорогу: сосиски, хлеб, термос с горячим какао, поставил ящики вместо табуреток — прошу к столу! Мы садимся в кружок, и после нашего первого семейного ужина Густав исполняет патриотическую песню, а потом они вдвоем укладываются спать, накрывшись своими пальто и всем, чем можно, а я сажусь покурить в углу, а как только начинает светать, я усаживаю их в «трабант» и везу обратно в деревню, мимо которой проезжал вчера, потому что там, я запомнил, есть автобусная остановка. И, о радость, на остановке стоят две старушенции в черных клобуках и белых юбках, а за спиной у них корзинки с огурцами, и, слава Всевышнему, это венды.

ДжО: Какие такие венды…

АЛ [взрывается]: Вы что? Гребаные венды! Маленькая славянская группа, их осталось всего шестьдесят тысяч, поэтому их охраняют даже в ГДР. Они разбросаны по берегам Шпрее. Сотни лет проживают в этих местах и выращивают гребаные огурцы. Вот кого бы вам завербовать. Господи!

[Десятисекундная пауза. Он успокаивается.]

АЛ: Я останавливаюсь и велю Тюльпан и Густаву оставаться в машине. Не шевелиться. Сам выхожу. Одна старушенция на меня поглядывает, а вторая вообще не смотрит. Я включаю обаяние. Вы, спрашиваю, говорите по-немецки? Вежливо так. Да, отвечает, но по-вендски еще лучше. Это она так шутит. Я спрашиваю, куда они едут. Автобусом до Люббенау, а потом поездом до Восточного вокзала в Берлине, чтобы сбыть огурцы. Там выше цены. Я начинаю плести хрень про Густава: разбитая семья, мать тронулась рассудком, мальчику надо вернуться к отцу в Берлин, не отвезут ли они его? Она обсуждает это с подружкой на своем языке. А я про себя думаю: сейчас из-за холма вынырнет автобус, а они так и не придут к соглашению. Наконец она мне говорит, что они это сделают, если я у них куплю огурцы. Что, все? — спрашиваю. Да, отвечает, все. Если я у вас куплю все огурцы, говорю, то зачем вам тогда ехать в Берлин? Они от души смеются по-вендски. Я сую ей в руку пачку банкнот: это вам за огурцы, которые можете оставить при себе, а это мальчику на железнодорожный билет и еще, чтобы добраться до Хоэншёнхаузена. А вот и автобус, сейчас приведу мальчика. Я возвращаюсь в машину и велю Густаву выходить, но его мать сидит как изваяние, закрыв лицо рукой, поэтому он тоже не шелохнется. Тогда я ему приказываю, рычу на него, и он подчиняется. Я ему говорю: ты идешь со мной к автобусу, эти добрые женщины отвезут тебя на Восточный вокзал, а оттуда ты отправишься домой в Хоэншёнхаузен и будешь там ждать отца. Это приказ, товарищ. Он спрашивает, куда едет его мама и почему он не может ехать с ней, и я отвечаю, что его мать ждет важная секретная работа в Дрездене и его долг как настоящего солдата, защищающего коммунизм, вернуться к отцу и продолжить борьбу. Что он и делает. [Пятисекундная пауза.] А что, блин, ему еще оставалось? Он вырос в партийной семье, папаша партийный босс, и ему шесть лет от роду, вынь да положь!

ДжО: А что Тюльпан?

АЛ: Сидит в гребаном «трабанте» и тупо пялится в ветровое стекло. Я сажусь за руль, проезжаю километр, останавливаюсь и вытаскиваю ее из машины. В небе жужжит вертолет. Кто знает, о чем себе думает этот хер. И где он взял вертушку, одолжил у русских? Слушайте, говорю я ей. Включите, блядь, мозги, потому что мы сейчас одно целое. То, что я отправил вашего отпрыска в Берлин, это еще полбеды. Главная только начинается. Через пару часов в Штази будут знать, что Дорис Квинц, урожденную Гамп, засекли неподалеку от Котбуса и что она едет на восток вместе со своим дружком. У них будет описание машины и много чего еще. Тогда забудьте о том, чтобы на этой колымаге въехать в Чесло[22] по поддельным документам. С этой секунды каждое подразделение Штази и КГБ, каждый пропускной пункт от Калининграда до Одессы высматривает пегий пластиковый «трабант» с парочкой шпионов-фашистов. Надо отдать ей должное, она встречает мои слова с высоко поднятой головой. Больше никаких спектаклей. Просто спрашивает, какой у нас запасной вариант, на что я отвечаю: устаревшая карта контрабандистов, которую я прихватил в последнюю минуту, если повезет, глядишь, поможет нам пересечь границу пешочком. Она задумывается и затем спрашивает (для нее это как бой в клинче): «Если я с вами, когда я снова увижу моего сына?» Из чего я заключаю, что она всерьез подумывает о том, чтобы сдаться врагу и тем спасти жизнь мальчику. Тогда я хватаю ее за плечи и клянусь ей всеми святыми, что ее мальчишку обменяют на какого-нибудь гэдээровского агента, даже если мне придется сложить голову. Ну, мы-то с вами знаем, каковы шансы на такую… [трехсекундная пауза] твою мать!