Шрам

Снова весна. Снова распахнуто окно на площадь, и терпкий, так любимый ею запах старинных книг смешивается с запахом разогретой солнцем пыли, травы и навоза. Скоро прогреется река и на острове зацветёт земляника… Странно и удивительно, но ей так хочется поваляться в траве. Полежать, ощущая щекой примятые стебли и бездумно глядя, как пчела заползает в бархатное нутро цветка. Последить глазами за муравьём, пролагающим путь по стволу…

А Динара нет. Его нет на земле уже год. Над Динаром бродят в траве муравьи… Здесь громоздятся фолианты, за окном светит солнце, а у реки перекликаются лодочники — но Динара нет нигде, потому что та глубокая, чёрная дыра в земле, которую она помнит сквозь пелену ужаса и неверия, яма, в которую чужие люди опустили деревянный ящик — это разве Динар?! Нет, никогда она не пойдёт на его могилу, там нет его, тот человек, которого закопали — не он…

Тория прерывисто вздохнула и открыла глаза. Цветные солнечные пятна передвинулись ближе к стене; в уголке одного из них сидел, залитый светом и от этого пёстрый и пятнистый, как паяц, белый кот — хранитель библиотеки от крыс и мышей. Два круглых жёлтых глаза глядели на Торию с укоризной.

Она через силу улыбнулась. Проверила, устойчиво ли стоит стремянка, подобрала подол тёмной юбки и уверенно, как уже тысячи раз, двинулась по ступенькам вверх.

Тупой несильной болью отозвалось левое колено — неделю назад Тория оступилась на лестнице и упала, сбив ногу и разорвав чулок. Чулок потом заштопала старушка-горничная, что приходила убирать во флигеле дважды в неделю; оставшись с Торией наедине, добрая женщина обычно принималась вздыхать и разводить руками: как же, деточка, такая красавица — и уж больше года в одном только платье… Хоть на пару шёлковых чулок деньги-то можно сыскать… Да шляпку, да башмачки… Красота без обновки — что камушек без оправы…

Тория усмехнулась и облизала губы. На нижней губе выдавался твёрдый рубец — тогда, год назад, она прокусила кожу до крови…

Гул голосов за стеной стих — верно, господин ректор поднялся на кафедру. Сегодня он поведает господам студентам о замечательных явлениях, происходящих, по мнению учёных, на краю мира, у самой Двери мирозданья.

Тория снова усмехнулась про себя. Никому не дано знать, что на самом деле происходит у Двери. Отец говорит: «Кто был на пороге — не расскажет нам»…

Вот и последняя полка; над головой Тории тяжело колыхались полотнища запылённой паутины. Паукам позволено жить под самым потолком — отец шутит, что после смерти он станет пауком и будет хранить библиотеку…

Тория бестрепетно глянула вниз — она нисколько не боялась высоты и не чувствовала ни волнения, ни восторга. Потянулась рукой к ряду позолоченных корешков — но, передумав, отвернулась от полки.

Здесь, под потолком, помещалось круглое окошко, позволяющее заглянуть из библиотеки в Актовый зал. Когда-то Тория забиралась сюда, чтобы среди множества склонённых голов найти одну, тёмную, взъерошенную, трогательно серьёзную… Это была игра — Динар должен был почувствовать её взгляд и поднять глаза.

Тория поймала себя на том, что мысль о Динаре не вызывает больше приступа острой, мучительной тоски. Она вспоминала его с грустью — но уже без той боли, которой так долго полны были дни, и ночи, и снова дни…

Отец говорил, что так будет. Она не верила, не могла поверить — но отец снова оказался прав. Как всегда…

Вспомнив об отце, она опять обернулась к книгам.

Вот он, массивный том в простом чёрном переплёте. Корешок кажется тёплым; тускло отсвечивают тиснёные серебром буквы: «О прорицаниях».

У Тории мурашки забегали по коже — эта книга существует в одном только экземпляре. Много веков назад великий маг посвятил ей целую жизнь; теперь она, Тория, возьмёт книгу в руки и отнесёт отцу — тот напишет новую главу своего труда, а спустя много веков кто-то вот так же, с трепетом, возьмёт с полки отцову книгу и узнает, чему посвящена была жизнь декана Луаяна…

Осторожно спустившись, Тория поставила последний крестик в своём списке; история прорицаний водворена была на столик-тележку.

Итак, на сегодня работа закончена; в окно ворвался свежий ветер, потревожив книжную пыль и заставив трижды чихнуть кота-хранителя. Тория рассеянно приняла упавшую на лоб прядь и выглянула на площадь.

Её ослепил горячий солнечный свет и оглушил многоголосый гомон; площадь вертелась, как разукрашенная лентами карусель. Что-то выкрикивали увешанные лотками торговцы; покачивались пёстрые зонтики прогуливающихся дам, расхаживал патруль — офицер в красном с белыми полосками мундире нарочито сурово хмурил выстриженные по традиции брови, но то и дело, не удержавшись, оглядывался на какую-нибудь особенно хорошенькую цветочницу. Уличные мальчишки шныряли под ногами гуляющих, торгующих, спешащих по своим делам — а над толпой величественно, как парусники, проплывали пышные, несомые лакеями паланкины.