Шрам

— Ты ведь знаешь, как я относился к Динару, — тихо сказал декан. — Я привык считать его своим сыном… Да так ведь оно и было. Поверь, я и сейчас горько жалею о вашей с ним неслучившейся жизни, о ненаписанных книгах и нерождённых детях… Он был славным мальчиком, добрым и талантливым, и гибель его нелепа, несправедлива… Но теперь представь себе, ведь Солль… Знаю, тебе неприятно даже имя, но подумай, Солль мог спрятать эту книгу, выбросить, отдать кухарке на растопку, продать, наконец… Но он решил вернуть её… мне, а через меня — тебе. Понимаешь, какого мужества требовало это его решение?

— Мужества? — голос Тории дрогнул не от слёз уже, а от презрения. — Мужество — и теперешний Солль? Это нелепо, как…

— Как танец медузы на барабане, — невозмутимо продолжил декан.

Тория замолчала, озадаченная.

Декан задумчиво следил глазами за хороводом насекомых под потолком, неразборчиво бормоча под нос слова старой детской песенки:

— «Медуза спляшет нам на барабане… А крот добудет устриц на обед…» — рука его резко опустилась на столешницу, будто желая прихлопнуть муху. — Да, и здесь ты права… Но, раз мы вспомнили сегодня Динара… Я, честно говоря, не думаю, что в подобной ситуации он стал бы так упиваться своей ненавистью… Не могу себе представить. А ты?

Тория вскинулась:

— Запрещённый приём, отец!

Декан снова вздохнул и покачал головой, как бы желая сказать дочери: а как ещё тебя убедить? Тория вскочила, отбросив волосы за спину, и заплаканные глаза её встретились со спокойными глазами декана:

— Запрещённый приём! Динар умер, лежит в земле… И никто, кроме меня, не имеет права судить, поступил бы он так или иначе! Динар — мой… И память о нём — моя… А этот… Солль… посмел… Он убийца, зачем ты ему позволяешь… Видеть не могу, думать о нём не могу, знать о нём не желаю… Как он мог… Коснуться… Смотреть… А ты…

Тория всхлипнула и затихла. Майские жуки кружились под потолком в строгом порядке; декан вздохнул и тяжело поднялся из-за стола.

Тория показалась его рукам совсем маленькой, дрожащей и влажной, как бродячий котёнок. Он обнял её нерешительно, боясь обидеть — ведь она давно уже не ребёнок. Тория на секунду замерла, чтобы тут же и разреветься прямо в чёрную хламиду.

Минута проходила за минутой; выплакавшись, Тория замолчала и немного устыдилась. Отстраняясь, сказала в пол:

— Тебе виднее… Но мне кажется, ты ещё пожалеешь о Солле, отец. Он был отважным подонком — теперь он подонок трусливый… Это же никак не лучше, это хуже, отец… Место ему… не здесь… а… разве что среди служителей Лаш!

Декан поморщился. Провёл пальцем по книжным корешкам, нежно почесал тот из них, что был покрыт шерстью. Спросил негромко, не оборачиваясь:

— Я вот всё думаю… Почему Скиталец так поступил с ним? Зачем? Не всё ли ему равно — одним бродягой больше, одним бретёром меньше…

Тория прерывисто вздохнула:

— Знаешь ли… Не нам рассуждать, почему Скиталец поступил так, а почему иначе… Я думаю, он правильно поступил… Случись мне встретить его — пожала бы руку, клянусь.

— Это пожалуйста, — кивнул декан, — руку можно, отчего ж… Только не дерись.

Тория кисло улыбнулась.

— Да уж… — продолжал Луаян без всякого перехода. — Одно время я страстно мечтал встретиться со Скитальцем, и счастлив теперь, что встреча не состоялась. Кто знает, тот ли он, за кого я его принимаю…

Опустив плечи, Тория устало двинулась к двери. На пороге чуть обернулась, будто намереваясь что-то сказать — но промолчала.

Луаян в задумчивости поднял глаза. Майские жуки бусинками обрушились с потолка и раскатились по каменному полу.

Миновали несколько дней, и не было для Солля минуты, свободной от напряжённых, запутанных размышлений. Лис ненадолго уехал к родителям в пригород, и Эгерт, целиком завладевший комнатой, то наслаждался одиночеством, то от него же и страдал.

Открывшееся в нём новое чувство — мучительная способность кожей ощущать насилие — до поры до времени притупилась, спряталось, как жало в пчелином брюхе. Эгерт радовался передышке — но твёрдо знал, что тягостная способность не оставила его и ещё проявит себя.

Особенно тяжкими были часы, посвящённые мыслям о Тории. Эгерт гнал их прочь — но мысли возвращались, вязкие, как размытая глина, и такие же неопределённые. Утомлённый борьбой, он брал в руки книгу о заклятиях и садился к окну.

«…И заклят был тот колодец, и прогоркла в нём вода, и говорят, что в скрипе ворота его отважный различит стоны и жалобы…»

«…И заклятие пало на замок, и с той поры ступени его крутых лестниц ведут в бездну, и чудовища поселились на башнях, а кто посмотрит со стен его — увидит вокруг смрадное пепелище, а кто пройдёт по залам его — не вернётся более к людям…»

В один из дней одиночество Солля оказалось столь невыносимым, что пересилило страх. Не имея сил видеться с деканом и не желая общаться с товарищами-студентами, замороченный раздумьями и гонимый тоской, Эгерт решился выбраться в город.