Шрам

Городские обезьяны невесело сидели под навесами и ссорились. Они были бичом Армады, диким племенем; они носились по плавучему городу, дрались, соперничали за отбросы и территорию, висели под мостами, взбирались на мачты. Они были не единственными дикими животными, обитавшими в городе, но из всех падальщиков — самыми успешными. Они сбились в кучу в промозглой сырости и вяло вылавливали друг у друга блох.

В сумеречном свете библиотеки вывешенные на стенах призывы к тишине потеряли всякий смысл — дождь лупил вовсю.

Сторожевые псы в квартале Шаддлер скорбно выли, как и обычно во время ливня, когда, по выражению струподелов, небеса начинали кровоточить. Вода устало колотила по бокам «Юрока» — флагмана квартала Сухая осень. Темная гниющая масса Заколдованного квартала была поражена грибком и выглядела мрачно. Жители соседнего квартала, называвшегося Ты—и–твой, указывали на очертания обветшалого и опустелого необитаемого квартала и предупреждали (впрочем, они делали это всегда), что где—то там, в глубине, обитает бледный упырь.

В первый час после захода в сумеречном Курганном доме на палубе «Териантропа» — в центре квартала Шаддлер — подходила к концу шумная встреча. Стражники—струподелы слышали, как расходятся делегации. Они вертели в руках оружие и терли ладонями корку на своих органических латах.

Среди них был и один человек — до шести футов ему не хватало пары дюймов. Он был атлетически сложен, одет в сероватую кожу, на боку у него висел прямой меч. Говорил и двигался он со спокойной грацией.

Он рассуждал со струподелами об оружии, потом попросил их показать ему приемы «морту крутт» — их боевого искусства. Он позволил им потрогать вязь проводов вокруг его правого предплечья, шедших затем поверх его доспехов к батарейке на поясе.

Человек сравнивал пинок под названием «упрямый гвоздь» из ножного единоборства и удар «садр» из «морту крутт». Он и его спарринг—партнер разводили руками, медленно показывая движения, когда над ними открылась дверь на лестницу. Стражники мигом замерли. Человек в сером неторопливо выпрямился и направился в угол.

К ним спускался человек, одержимый холодной яростью. Он был высок, молод на вид, сложен как танцор. Кожу цвета бледного пепла покрывали пятна, а волосы, казалось, принадлежали кому—то другому — темные, длинные, в мелких кудряшках, они непокорными прядями ниспадали ему на плечи, напоминая свалявшуюся шерсть. Грива человека сотрясалась на ходу.

Проходя мимо струподелов, он приветствовал их едва заметным надменным кивком — те отвечали более церемонно — и остановился перед человеком в сером. Они изучали друг друга с непроницаемым выражением на лице.

— Живец Доул, — сказал наконец новоприбывший голосом, близким к шепоту.

— Мертвец Бруколак, — последовал ответ. Утер Доул смотрел на широкое красивое лицо Бруколака.

— Похоже, твои наниматели, Утер, продолжают воплощать в жизнь свой идиотский план, — пробормотал Бруколак. — Я все никак не могу поверить, Утер, — добавил он, — что ты одобряешь это безумие.

Утер Доул не шелохнулся, продолжая сверлить его взглядом.

Бруколак распрямил спину и усмехнулся; эта усмешка могла выражать и презрение, и самоуверенность, и множество других чувств.

— Этого не будет, — сказал он. — Город не допустит. Город существует не для этого.

Он лениво приоткрыл рот, откуда высунулся длинный раздвоенный язык, пробуя на вкус воздух и запах пота Утера Доула.

Были кое—какие вещи, которых Флорин Сак категорически не понимал.

Он не понимал, как он выносит холод морской воды. Из—за неуклюжих щупальцев ему пришлось погружаться с обнаженной грудью, и при нервом соприкосновении с водой у него перехватило дыхание. Флорин даже решил было плюнуть, потом натерся густой мазью. Как бы там ни было, но он так быстро привык к холоду, что объяснить это было просто невозможно. Холод он по—прежнему ощущал, но ощущение это было каким—то отвлеченным. Холод не убивал его.

Он не понимал, почему морская вода лечит его щупальца.

Со времени их имплантации по прихоти судьи из Ныо—Кробюзона (это наказание, согласно какой—то снисходительно—аллегорической логике, предположительно соответствовало тяжести его преступления, но осталось для него непроницаемой тайной) они висели как омертвелые зловонные конечности. Флорин поставил эксперимент, попытавшись надрезать их, но имплантированные нервы откликнулись обжигающей болью, и он чуть не потерял сознание. Но кроме боли, в щупальцах не было ничего живого, а потому он обмотал их вокруг туловища, как двух разлагающихся питонов, и постарался о них забыть.

Однако, погрузившись в соленую воду, они начали двигаться.

Различные мелкие инфекции прошли, и теперь щупальца были прохладны на ощупь. После трех погружений, к полному недоумению Флорина, щупальца начали двигаться и вне воды.

Он выздоравливал.

После нескольких недель погружений щупальца дали знать о себе по—новому, а их присоски теперь могли прикрепляться к ближайшим поверхностям. Флорин учился двигать ими по своей воле.