Шрам на сердце

Шрам на сердце

ПОВЕСТИ

ГОРА НАД МОРЕМ

1

Водитель гнал машину крутыми, верткими улочками все выше, выше. Я был уверен, что он хочет добраться до белой тучи, которая ползла нам навстречу. Вдруг улочки исчезли, справа выстроилась шеренга тощих кипарисов — вплотную друг к другу, слева протянулась хмурая кирпичная стена, словно из-под земли выросли высокие железные ворота, но дорога хитро вильнула вбок мимо ворот. Вместе с машиной бежали кипарисы, за ними белые придорожные столбики. Такси еще раза два вертануло туда-сюда, и мы очутились во дворе, где между деревьев темнели неприветливые, как мне показалось, корпуса больницы.

Стрелки-указатели привели меня к приемной и регистратуре.

— Тубик или пневмоник? — спросила регистраторша с искусным румянцем на щеках и голубым сиянием вокруг глаз, именно вокруг, потому что глаза у нее были карие; тонкие — я таких еще не видел — брови острыми кончиками взлетали вверх.

— Тубик или пневмоник?

Я не понимал, о чем она говорит. Регистраторша нетерпеливым жестом схватила мои бумажки, взмахнула длинными ресницами и, что-то записывая, бросила мне с успокоительной улыбкой:

— Вы пневмоник.

Мне пришлось это принять. Еще охотней я согласился с этим, когда узнал, что пневмоником быть лучше. Даже много лучше, потому что тубик — это больной туберкулезом.

— Чемодан пока здесь оставьте. Утром сдадите в камеру хранения. Возьмите мыло, зубную щетку, еще что вам там надо. Взяли? Идемте, я вас провожу.

Мы миновали какое-то длинное приземистое здание.

— Тут ингаляторий, душ, камера хранения, — пояснила моя проводница. — Ваш корпус второй.

Над трехэтажным корпусом поднималась гора.

— Там тубкорпус, еще выше — хирургический.

Но я видел лишь рыжий, в трещинах камень, уходящий ввысь мрачной стеной, и тусклые пузыри фонарей.

Мы вошли в узенький коридорчик и остановились у исшарканной лестницы.

— Вера Ивановна! Принимайте новенького.

Дверь с надписью «Дежурная медсестра» отворилась, вышла пожилая женщина в очках, без румянца, без сияния вокруг глаз, с реденькими ресницами.

Она оглядела меня с ног до головы, ткнула пальцем в завернутые в газету вещи, которые я держал под мышкой, и деловито спросила:

— Здесь и поллитровка?

— Разве и это нужно? — удивился я.

— Я вам покажу «нужно»! — строго сказала Вера Ивановна. — За вами, мужиками, только глаз да глаз…

Регистраторша засмеялась и погрозила мне пальчиком:

— От Веры Ивановны не скроетесь…

— Третья палата, дверь направо. Кровать у окна. Устраивайтесь. Можете погулять перед сном. Помните, отбой ровно в одиннадцать.

Речь командирская. Четкие, точные распоряжения.

— Вы, наверно, во фронтовом госпитале работали, — сказал я.

Взглянула пристально. Лицо постепенно светлело.

— Было и это. А как вы догадались?

— И сам не знаю, товарищ лейтенант.

Вера Ивановна засмеялась. Что произошло за один миг с суровой немолодой женщиной!

Я вошел в палату. Высоченный потолок. И необычайно толстые, должно быть, стены, потому что подоконник был просторный, как стол. Четыре кровати, между ними — тумбочки. Вдоль противоположной стены шкаф, три стула, четвертый у столика. Свободная кровать стояла у окна. «Это хорошо, — подумал я, — по крайней мере, с одной стороны мне не угрожает соседство храпуна». За столиком я заметил стеклянную дверь. О, веранда! Чудесно. Будет где посидеть, почитать. Но, подойдя ближе, увидел и там четыре койки, разделенные узенькими проходами.

Что-то зашуршало сзади. Я обернулся. То, что мне показалось небрежно брошенным одеялом, было человеком, укрывшимся с головой. Голова вынырнула на поверхность — бледное лицо, растрепанные волосы.

Я поздоровался.

— А-а, новенький… Добрый вечер. Опять проклятая температура. И пускай бы уж сорок. А то гнилая, гнилая… Как мне это все надоело!

Голос — от шепота до тоскливого стона.

Я вышел. Откуда-то долетел разговор — очень уж оживленный, веселый. Потом кто-то запел. И разговор, и смех звучали не совсем естественно, а все же я подумал: не так уж и скучно здесь живут! Но через минуту догадался, что это показывают кинофильм. Отойдя подальше, увидел строй знакомых кипарисов и белые столбики, светившиеся в густых сумерках. Я перешел дорогу, протиснулся между двух кипарисов и оказался над крутым обрывом. Внизу ниткой бус сверкали огоньки — должно быть, улочка прижалась к горе. А справа — полудугой вдоль бухты рассыпались огни города. Мигнул красный глаз маяка. Четкие огненные линии, как на огромном рекламном щите, очертили контуры парохода…

А дальше? Не верилось, что этот бескрайний черный провал — море. Над ним темная бездна — тоже море?

Со двора донеслось шумное многоголосье. Должно быть, кончился киносеанс. Я вернулся в палату.

Тот, что мерил температуру, стоял в синей пижаме, молодой, худющий. Он протянул мне руку.

— Володя. — В серых глазах тепло, доброта, грусть. — Издалека?

— Из Киева.

— Никогда не был, — вздохнул он. — Годы бегут, а я все строю планы: Киев, Ленинград, Дальний Восток…

Я не успел ему ответить. В палату вбежали сразу трое и стали торопливо сбрасывать с себя одежду, каждый у своего, очевидно, стула.