Шрамы

— Она была жива, но без сознания, и я, черт побери, совершенно не знал, что делать. К счастью, кровотечение скоро прекратилось, но я понятия не имел, то ли растирать ей запястья, то ли ходить перед ней на голове — я ведь не доктор! В конце концов я просто сел рядом и стал ждать. Чего? Я и сам не знал. Может, того, что она очнется; может, того, что кто-нибудь придет. В последнем случае меня, кстати, могли ждать крупные неприятности, и я отлично это понимал, но ведь не мог же я просто взять и уехать!..

Часа через два стемнело, и я зажег лампу — простой фитиль, который обмакнули в глиняную плошку с жиром, потом развел огонь в плите и сварил немного кофе из собственных запасов. Кофе был уже почти готов, когда мне послышался какой-то звук, донесшийся из ее комнаты. Я обернулся. Она сидела на кровати и смотрела на меня, крепко прижимая к себе одеяло, и глаза у нее были величиной с железное кольцо от коновязи. Когда я шагнул к ней, она пискнула и, забившись в самый дальний угол кровати, велела мне не приближаться.

«Я не трону вас, мэм, — сказал я как мог вежливо. — Вы поранились, так что вам бы лучше не делать резких движений».

«Кто вы такой? — спросила она. — И что вы здесь делаете?»

Я назвал ей свое имя, потом говорю:

«Смотрите, мэм, вот у вас опять кровь идет. Лягте-ка лучше обратно и дайте мне заняться вашей раной».

Не знаю, поверила ли она мне, или просто снова потеряла сознание. Как бы там ни было, она упала на подушку, и я положил на рану чистую тряпицу, смоченную холодной водой.

От этого она снова пришла в себя и спросила, что случилось, и я, как мог, рассказал ей, что произошло.

Тут она вроде как разозлилась.

«Я просто купалась, — говорит. — И если бы не вы, я бы не…».

Ну, дальше я не очень слушал. Впрочем, она ничего путного не сказала только верещала, как рассерженная белка.

Тогда я ей прямо так и говорю, как есть:

«Вы, мадам, упали и шибко ударились головой, и ничего другого не было. Я сделал для вас только то, что должен был сделать. Наверное, — говорю, — тут и моя вина есть, да только я вам вреда не хотел. И вот вам мое честное слово: как только здесь кто-нибудь появится, я сразу же уеду. Когда возвращается ваш муж, мэм?..»

Ну, это ее успокоило, и она немного рассказала мне о себе. Ее ферма была обычным участком поселенца: она владела им с правом первой очереди на выкуп, и до конца срока оставалось еще восемнадцать месяцев. Муж ее в прошлом году попал в горах под обвал, но перед смертью успел взять с нее клятву, что она сохранит землю за собой. Не знаю, что бы она делала с этой землей потом, но почему-то мне казалось, что свою землю она никому не отдаст и будет держаться за нее зубами и ногтями — столько в ней было мужества…

Тут Келлет снова замолчал. Свет, встающей из-за горизонта луны, уже давно разогнал непроглядную черноту неба, но цепь холмов на востоке была по-прежнему укрыта густой тенью. В трубке у Пауэрса неожиданно засипело.

— Когда-то у нее был сосед, в четырнадцати милях ниже по течению, но предыдущей зимой его ферма сгорела до тла, и он подался из тех краев. Другой фермер, который жил в восьми милях выше по течению, уехал с женой к Крутым Ступенькам табунить лошадей и должен был вернуться не раньше, чем через полтора-два месяца. Она жила тем, что выращивала и сушила кукурузу и горох, да держала про черный день немного картофеля. Посторонние в этих краях появлялись редко, почти никогда, поэтому было только естественно, что в жару она купалась нагишом.

Когда я спросил, не боится ли она бродяг — таких как я, или вооруженных бандитов, она сунула руку под кровать и со словами «это для всяких подонков», достала заряженный дерринджер.[1] Потом она показала мне небольшой острый нож и добавила: «А это — для меня».

Да, именно так она и сказала, и я велел ей держать оружие под рукой, хотя мне было страшно даже подумать о том, что однажды ей, возможно, действительно придется пустить его в ход. Мне было жаль ее, но ее твердый характер тоже пришелся мне по душе.

Мы еще немного поболтали, и я испек на плите ржаные лепешки. На ночь я собирался устроиться во дворе под навесом, но она сказала, что я могу лечь в кухне. Тогда я велел ей запереть свою дверь, и она действительно закрыла ее на толстый деревянный брус, а я постелил на полу одеяла и отправился на боковую.

Краешек луны, показавшийся над посветлевшим челом холма, был похож на драгоценную бусину. Жемчужное зарево ночного светила делалось все ярче, превращаясь из призрачного нимба в плотную корону. Пауэре докурил трубку и убрал ее.