Штабная сука

Со скрипом и лязгом подрываюсь. Пробуксовываю. Блин, какой облом! И очень хочется есть. Так называемый драповый жор. Которого, в общем-то, нет. То есть, есть, конечно, хочется, но есть, с моим фартом, конечно, нечего. Почему-то, совершенно непонятно, почему именно, наверное, потому, что раннее утро, вспоминаю, что где-то на свете существуют такие звери с замками под наши ключи, такие, знаете, которые — бабы. И вот хорошо бы сейчас… БОЖЕ СОХРАНИ! Меня тут же начинает мощно тошнить.

Блин, да что ж за вонидла такая стоит в вагоне?.. А-а, так этот пидар гнойный наедал здесь в тихушку?! Нет, ну нормальная херня? И стоит себе, что ясочка, как будто это совсем не он, а так, дожди, все вопросы к Гидрометцентру…

Я подхожу к нему. Рассматриваю. Он мне уже активно не нравится. А я даже еще не присмотрелся как следует.

— Ну я же вас просил… — ноет он, дергая коленками и всхлипывая. — Ну вам же это ничего не стоило…

— Что «это»? — задумчиво спрашиваю я.

Он опять начинает скулить что-то неразборчивое.

— Э, придурок, хочешь скулить — скули. Только по-русски, лады?

Он замолкает. Я еще раз оцениваю ситуацию, и у меня окончательно портится настроение. Я обнаруживаю, что просто труба как ненавижу этого ноющего сцыкуна в наручниках и испытываю острое желание его убить. Немедленно. Ну, сопротивляться самому себе — бесполезно, это вам любой онанист скажет. Поэтому я просто сжимаю руки в кулаки, предварительно накрепко убедив их, что они — мои и ничьи другие, и делаю несколько резких выпадов. Кажется, в область его неугомонных почек. Он охает и оседает. Можно подумать, что у него в ногах вата, а не опилки в крепдешиновых мешочках. Я бью снова. Он повисает на своих наручниках и роняет голову.

Ни один квадратный сантиметр его поверхности не должен избежать моих усилий — вот что главное для меня сейчас. Я это отлично понимаю и поэтому изо всех сил стараюсь, чтобы работа была выполнена на отлично. И еще очень важно попадать в такт с перестуком колес. О, вот колеса застучали быстрее, и работы мне прибавилось. И так эта нагрузка неожиданно свалилась на мою бедную голову, что я даже вспотел от натуги.

— Э, да ты че, шиздонулся, Тыднюк?! — орет кто-то сзади — Семирядченко. Каков урлобан: подкрался тихонько сзади и — в крик. Это, наверное, чтобы приколоть. Ладно уж, будем считать, что почти получилось…

Семирядченко отталкивает меня от сцыкуна. Довольно грубо, кстати.

— Да ты его чуть не убил, придурок!

Слова «чуть не» действуют на меня угнетающе. Я грущу. Семирядченко заглядывает мне в глаза, бестолково щелкает ковырялками.

— Э, да ты никакой, солдат!.. Мля, шел бы ты спать. Смена караула. Понято. Нет проблем. Сцыкун тут же теряет для меня всякий интерес Бреду прочь.

— Ну и отделал! — бормочет сзади Семирядченко. — Блин, придется лепить горбатого, что при попытке к бегству…

Его проблемы. А кстати, кто он такой, этот «Семирядченко»? Может, и его?.. А че, нараз!..

Но облом оказывается сильнее. Я падаю мордой в полку и засыпаю. Последняя воспринятая перед пропастью эмоция в моем мозгу складывается из трех отдельных понятий: «ОЧЕНЬ!», «ХОЧЕТСЯ!», «ЕСТЬ!»…

Глава 5

Ненавижу чмырей. Этих скрытных ублюдков, которые всегда ломают комедию, отмазываются, играют в молчанку, но никогда не показывают свое истинное нутро. Никогда. Только тогда, когда неожиданно оказываются сзади, чтобы отомстить.

Сегодня я понял, почему я их так ненавижу — сильнее, чем любого зэка, чем самого западлистого офицера, чем чурбанов. Просто они непонятные. Те, остальные, они как я, хоть в чем-то. Всегда можно понять, чего они хотят, как себя поведут при разных раскладах, о чем они думают. С чмырями — все по-другому. Они в натуре — автоматы неизвестной системы.

Они знают о нас все. Мы о них не знаем ничего. Они знают наших телок, потому что сочиняют наши письма за нас; они знают нашу жизнь, потому что мы в припадках барской откровенности рассказывали им об этом; они знают наши привычки, потому что мы вколачивали в них это знание. Они знают наш мир. Мы — у них на ладони, мы — голые, даже без кожи, а они изучают нас, разглядывают, разделывают, как туши на бойне, и платят за это огромное знание мелочью — своей кровью и унижением. Но кровь — восстанавливается, унижение — забывается, а это знание остается навсегда. Они знают, каковы мы. Сами же они защищены тем, что спасает лучше любого бронежилета, — неизвестностью.