Штабная сука

Э, нет уж, брат. С таким домом я лучше бездомным побуду. Но сажусь. В ногах правды нет.

— Как вас, простите, по имени?

— А… Андрей, — с трудом вспоминаю я. Слишком уж вояка этот непохож на наших казарменных матерщинников.

— Вот и отлично, — радуется чему-то он. Как-то так нездорово радуется…

Мы несколько секунд смотрим друг на друга. Одинаково честными глазами. Наконец он разлепляет свою говорилку.

— Надеюсь, вы понимаете, Андрей, почему вы здесь? Я киваю.

— Совершено тяжкое преступление, — сообщает с печалью в голосе он. — И наш долг — определить степень вины рядового Каманина. Надеюсь, вы мне в этом поможете.

Я снова киваю. Он растягивает в резиновой улыбке рот.

— Вот и отлично. Тогда расскажите, пожалуйста, как это все произошло.

Я рассказываю. Он слушает очень внимательно, хотя, я уверен на все сто, уже знает эту историю не хуже меня. Когда я замолкаю, он еще некоторое время прислушивается к чему-то, негромко барабаня пальцами по столу.

— Все, — говорю я.

— Я понял. А почему Каманин застрелил командира роты, как вы считаете?

— Потому что тот его дро… э-э… издевался над ним.

— Как?

— Ну-у… бил, гонял, обзывал…

— А почему? За что это так командир взъелся на своего подчиненного?

Блин, ну не буду же я сейчас объяснять этому кадру, которому это все до жопы, растаманские заморочки Обдолбыша, его психологию, его натуру. Все равно, натура подсудимого — не довод для суда. И я съезжаю на Мерина.

— Да дело тут не в Каманине, товарищ лейтенант. Дело в ротном. Он всегда относился к солдатам как к скотам, так всегда и говорил нам: мол, вы не люди, вы солдаты, скоты, быдло, пушечное мясо, он… ему было плевать на нужды, проблемы солдат… — я запнулся. Ну как объяснишь волку, что плохо кушать зайцев?

— Так. Он что, не разрешал роте ходить в столовую?

— Разрешал.

— Не выдавал солдатам шинели на зиму?

— Выдавал.

— Не пускал отличников боевой и политической подготовки в увольнение?

— Пускал.

— Значит, он был совершенно нормальным командиром. А в том, что он позволят себе лишнее в разговоре, криминала нет. Убивать за это жестоко, не правда ли?

— Да не за это… Он бил Каманина, понимаете? Смертным боем.

— А почему Каманин не доложил по команде?

Я пожимаю плечами.

— А потому что по субординации он должен был доложить о своих трудностях непосредственному командиру, то есть как раз ротному.

— Он мог пойти в политотдел…

— Ну да, а ротный бы отмазался тем, что Каманин — плохой солдат, нарушитель и лжец и специально наговаривает на своего командира, чтобы скрыть собственные недочеты по службе. И поверили бы не плохому солдату, а отличному офицеру, герою Афгана…

— Так.

— А потом ротный бы его вообще сгноил…

Пальцы лейтенанта снова забегали по столу.

— Так. То есть, если я вас правильно понял, Андрей, вы вообще считаете систему порочной и заведомо ошибочной?..

Я почувствовал паливо. Стоп. Залечь. Окопаться. Не гони лошадей, Тыднюк. Не время и не место.

— Никак нет! — вскочил я и замер по стойке «смирно».

— Нет, погодите. По-вашему выходит, что наша система дает простор для всяческих злоупотреблений, да?

В дисбат мне очень не хотелось.

— Никак нет, товарищ лейтенант!

Он молча смотрел на меня. У меня глаза устали следить за суетой его пальцев. И чего это он так ковырялками смыкает? Не иначе либо онанист, либо в детстве на фоно играл.

— Кажется, вы пытались убить Каманина тогда, после.

— Да.

— А почему?

— Он меня об этом попросил…

На его лице — подозрительное удивление.

— Так. А вот скажите, Андрей, лично вы одобряете ноступок рядового Каманина?

— В каком смысле?

— Ну, вы бы убили своего командира?

Мне очень хотелось убить этого лейтенанта Иванова. Причем немедленно.

— Э-э… вообще-то нет…

— Вообще-то? А в частности?

— Никак нет! — вытянулся я в струнку. Лейтенант снова отправил свои пальцы порезвиться на воле. Ты бы, козел, себе варежки алюминиевые завел, что ли… Разбарабанился тут, стукач херов…

— А как оценивает поступок Каманина рота? — наконец спросил он.

— Не знаю, товарищ лейтенант, — с готовностью ответил я. — Это надо у роты спрашивать.

— Так. Спросим, не беспокойтесь.

Он еще некоторое время изучающе смотрит на меня, потом вздыхает.

— Уровень вашей политической сознательности являет собой удручающее зрелище, Андрей…

Я сокрушенно опускаю голову.

— …И я, конечно, должен был бы направить вас на рассмотрение в парткомиссию…

Я со страхом жду продолжения.

— …Вы хотите, чтобы я сделал это?

Я мнусь, жмусь, мол, дядя, прости засранца, потом умоляюще гляжу на него.

— Не слышу?

— Никак нет… — бормочу я.

Он какое-то время размышляет о моей дальнейшей судьбе и голосом доброго дедушки Мазая щебечет:

— Ладно. Давайте сделаем так: я постараюсь забыть всю ту антисоветчину, которую сейчас от вас услышал, а вы…

— А я…

— А вы иногда в свободное от службы время будете захаживать сюда, ко мне, чтобы…

— Чтобы…

— Чтобы поделиться теми новостями, которые происходят в вашем подразделении… Вы понимаете: слухи, разговоры, сплетни… Договорились?

Блин, кем-кем себя мог представить, но стукачом?..

Я молча киваю, думая только о том, чтобы поскорее слинять отсюда.