Штабная сука

Последней неуставной вещью, которую Лафет извлек из шаховских карманов, оказалось письмо, полученное Шаховым накануне. Письмо было от любимой девушки, очень нежное и хорошее, а к Шахову вообще редко доходили письма, и поэтому он просто физически не смог сразу после прочтения разорвать и выбросить его в мусор, как поступал обычно с письмами.

Баринов бегло осмотрел конверт и извлек из него сложенные вдвое листки, пахнущие симпатичной, изящной девушкой.

— От телки? — спросил Баринов.

Шахов кивнул и протянул руку за письмом. Баринов небрежно отмахнулся.

— Убери граблю, урод. Щас почитаем, что телки чмырям в армию пишут.

Он хотел было смять и выбросить конверт, как вдруг почувствовал, что там что-то еще есть. Запустив пальцы внутрь, Баринов извлек фотографию.

— Ох и ни хера себе! — воскликнул он, взглянув на снимок. — Вот это хуна!

— Где? Где? Покажи! — полезли из-за его плечей и локтей деды. Тут же посыпались восхищенные возгласы:

— Ну и коза!

— Вот это телка!

— А губы-то, губы, блин, рабочие какие!

— Э, Серун, а строчит она толково?

— Эх, я б такой да по самые гланды!..

— Лафет, слышь, слабо такую на роту запустить?

— Тихо-тихо, хорош, мужики, — сказал Баринов. — Кому ее?

— Дай мне, — ухмыльнулся Лафет. — Я на нее подрочу. Солдаты заржали. Баринов под общий одобрительный хохот вручил фотографию Лафету и обернулся к Шахову. Тот молчал. Во-первых, потому, что никакими протестами и просьбами все равно ничего не изменишь, а во-вторых, просто не было у Шахова уже ни капли внутренней силы на протест.

— Так, — сказал Баринов, — а теперь почитаем письмо. «Здравствуй, дорогой мой и любимый Сереженька!»…

Солдаты опять заржали, посыпались дурацкие шутки, кто-то надвинул Шахову шапку на нос, кто-то пнул под зад, кто-то зарядил по почкам.

— А я и не знал, что у Серуна есть имя! — хохотнул Баринов. — «Сереженька», мля! И за что только таких уродов телки любят…

В этот момент сквозь толпу пробился дневальный:

— Товарищ старшина, — обратился он к Баринову, — можно идти на завтрак. Все готово.

— Добро, — кивнул Баринов и повысил голос: — Ладно, письмо дочитаем в другой раз! Строиться на прием пищи!

Бестолковая толпа начала приобретать форму строя.

— Семенюк, — словил Баринов за погон какого-то молодого. — Духов с уборки территории в строй. Живо!

Семенюк, грохоча сапогами, усвистал.

— Так, а теперь, пока у нас есть еще пара минут, мы займемся Серуном, — сказал Баринов.

Он ткнул под нос Шахову полусмятый конверт.

— Ешь! — и, так как Шахов завис, прикрикнул: — Ешь давай, ублюдок! Живо! С фоткой мы твоей разобрались, письмо я потом в одиночку почитаю, чтобы сны интересные снились, а конверт куда девать? Ешь, сука, а не то…

Шахов молча принял у Баринова конверт, оторвал зубами кусочек бумаги и начал медленно пережевывать. По его щекам текли слезы.

Когда рота вернулась в казарму, Шахова подозвал к себе дедушка Советской Армии сержант Смирнов, спокойный толстогубый парень, родом откуда-то из-под Бодайбо.

— Короче, Шахов… эта… тут такое дело, — начал, запинаясь, Смирнов (говорить он был не мастак), — мне бы письмо девушке одной… ну, написать, придумать, в общем.

— Какое письмо? — одними губами спросил Шахов.

— Ну… эта… нежное и с этим… со стихом каким-нибудь. Чтоб красиво.

— Я не могу, — сказал Шахов тихо.

— Почему?

Шахов попытался придумать какую-нибудь отмазку, потом беспомощно пожал плечами:

— Здесь, в расположении, спокойно не напишешь.

— Понятно, — кивнул ему Смирнов. — Ну, тогда пойдем. И показал ключ от сушилки.

Заведя Шахова в сушилку, он прикрыл дверь, аккуратно уселся под стеночкой и уставил на Шахова ожидающий взгляд.

Деваться было некуда. Шахов опустился на табурет у окна, чтоб светлее, придвинул к себе один из лежавших на подоконнике тетрадных листков и оглянулся в поисках чего-нибудь пишущего. Смирнов торопливо подал ему карандаш.

— Значит, письмо и стихи, да? — равнодушно спросил Шахов.

— Да-да, — закивал Смирнов, — письмо и… эта…

Шахов решил начать со стихотворения. Ничего не хотелось. Голова была пустая и звонкая, как мерный таз. «Боже, какие уж тут стихи, какие, к черту, стихи…» Он сидел, тупо уставившись перед собой, чувствуя себя пустым и мертвым, а за окном, прямо перед его лицом, моросил мелкий ледяной дождь, и казарма напротив казалась нарисованным на стекле изображением, которое медленно, но неотвратимо, растворяли и смывали тяжелые капли дождя.

И тут Шахов вспомнил утренний осмотр, и письмо, и фотографию, вспомнил свою красавицу Алену, и ее глаза, и губы, и волосы, и сумасшедший запах ее тела, и ее милый, с пришепетыванием, голос, и их вечера, и ночи, и кафе «Старый Царицын», и аллею над Волгой, вспомнил все, все… И захрипел, замотал головой, задергался на табурете, силясь сдержать рвущееся наружу рыдание, и так ему стало паршиво в эту минуту, что только орать от тоски.