Штамба

Никогда она не говорила так долго. Да и вообще они еще не говорили на эту тему. Говоря, она раскраснелась. Глаза ее пылали. Она отошла к окошку и стояла там, спиною к мужу, в строгом английском костюме, твердо охватив себя за локти. А ему было видно ее лицо, потому что рядом было зеркало.

— А вы, Барышев, — между тем сказал полковник, — будете хорошим летчиком. Я не знаю, что привело вас в училище, осознанное желание, военкоматская ли воля, случай. Но летчиком вы будете хорошим.

— Поздравляю! — сказал Волков. — Поздравляю тебя и твой полк.

Не отвечая, Людка отняла одну руку от мокрого яйца, взяла с краешка стола серо-синенькую книжицу и протянула Ольге.

Рисунок был линейный — без света и тени. Только волосы, открывающие ухо, губы, глаза и сосочки груди взяты сочно и решительно. Да тахта, накрытая темным. Остальные линии — энергичны и точны. Рисунок в полный лист. И Нелькин щедрый карандаш нашел и подбородок, и пальцы руки на голени, и изгиб предплечья — напряженный, потому что на него опиралось тело девушки. И ту самую черточку у переносицы, с которой ожило лицо и глаза…

— Как переводят? — замирая, спросила Ольга.

Когда-то, в самом начале пути, ее вело в работе само желание работы — запах красок, ощущение кисти в руке, даже сам процесс работы с холстом и натурой. И вдруг исподволь, незаметно этот легкий способ вызывать в себе вдохновение исчез. Нет, он не иссяк, а как-то стушевался. И теперь вдохновение вызывалось работой мысли: оно возникало тогда, когда из подспудного, слепого, мучительно бессловесного желания писать возникало это, именно это лицо, дверь, дерево, улица, возникало какое-то сознание — незримое, радостное — родства того, что было на душе у Нельки с тем, что видела она в лице Ольги. И, вглядываясь временами в ее лицо, — Нелька делала это коротко, как снайпер (взгляд — и вот уже убраны глаза в сторону), — Нелька поняла: в ней судьба ее начавшаяся, судьба ее собственная и та красота — неброская, стесняющая сердце, излучающая тихий свет грусти, радости и тревоги, к которой она страстно тянулась всем своим существом.

Волкову должен был отдать приказание на штурмовку его непосредственный авиационный начальник, а не общевойсковой командир. Но дни были такими горячими, и воздушная армия в это время обеспечивала большой район боев. Многие ее подразделения, части истребительно-штурмовых полков выполняли заявки наземных войск. И Волков сказал:

Волков не выключал двигателя. Он педалями и рулем компенсировал стремление машины развернуться в сторону поврежденного мотора. Правый движок был на предельных оборотах — выл с каким-то звоном, даже щекотно стало ушам. О втором пилоте Волков вспомнил, когда устали руки. «Где он там? — подумал он. — Заснул?»

В жизни каждого человека бывает такое мгновение, которое не только запоминается надолго, но которое присутствует во всей его жизни.

Вопреки ожиданиям Волкова, готового понести самую суровую ответственность за потерю четырех машин, командующий, которому он доложил о происшедшем, только вздохнул. Он долго молчал, пожевывая сухими губами, а затем сказал:

И, оборвав себя на полуслове, глядя через пенсне куда-то мимо Марии Сергеевны, он вдруг сказал отчетливо и тихо:

Сердце у Ольги охнуло.

— Но вы не подумайте, что я у него потому спросила, что он артист. Я узнала его потом, когда он уже обернулся ко мне.

И отошел, не поглядев на Толича. Тот еще несколько мгновений сидел неподвижно, потом рванул машину с места.

«Мама, я не могу все написать ей. Нет слов. Все не то. Я настолько люблю ее и так отчетливо помню, что у меня даже дыхания не хватает, едва подумаю о ней. Если девочка — назовите Светланой, Светкой назовите. Пусть светит. Если сын — пусть назовет сама. Она, наверное, знает, как назвать. Война скоро кончится. Я вернусь, мама…»

Подъехал аэродромный «газик» с тремя разноцветными фонарями над кабиной. Из него вышли люди, помогли Барышеву выбраться из истребителя. И кто-то из них сказал, что чужая машина села вслед за ним.

Самолет еще виднелся на поверхности, когда их вытащил из воды экипаж торпедного катера.

«Иду над океаном» — роман дальневосточного писателя Павла Васильевича Халова, хорошо известного читателям по сборникам стихов, повестям и роману «Последний циклон».

Поэт много ездил по краю, бывал на Севере, ходил матросом на рыболовецких судах, и эти странствия, встречи с людьми суровых и мужественных профессий не только давали ему запас наблюдений, обогащали впечатлениями, но и помогли определить взгляды на жизнь, на задачи писателя. Об этом сам поэт говорит в стихотворении «Зрелость».