Головной ЗИЛ, а за ним остальные только чуть притормозили. Я махнул рукой. Легко дыша моторами, они обошли меня и канули за мостом на спуске. Оттуда густо задымила пыль, пять раз — я считал — громыхнули кузова. И все затихло.
— Спасибо, Алеша.
— Тебя? — Она приподнялась на локте, заглянула мне в глаза. Потом провела пальцами по моим бровям, скользнула по носу и задержалась на губах. И мои губы невольно шевельнулись под ее шершавыми теплыми пальцами. — Тебя? Тебя я тоже понимаю, — серьезно сказала она. И вдруг засмеялась. — Ты большой, тяжелый и глупый... И еще ты пахнешь автомобилем.
Мы говорили тихо.
— Каждый день нам присылают сводку погоды. Сегодня к ночи обещали дождик... Посмотри, какая ночь, — дождя не будет... А я давно хотела тебе показать это...
— Да.
Алешка согласился. Отсюда было видно, как он рывком загнал самосвал на эстакаду и тормознул так, что ЗИЛ клюнул носом, а колеса повисли над самым краем. Алешка открыл вентиль, полоснул тяжелой струей в поднятый кузов, но тут же бросил шланг на мокрые, промытые до желтизны доски и зачем-то полез под передок. Черный шланг шевелился, как живой, веером орошая все вокруг.
Глава седьмая
— Мелеша, позови старшего механика, — сказал он рулевому.
На мгновенье мама приникла ко мне, но не заплакала — только дрожала и никак не могла выговорить прощальных и, как ей казалось, самых необходимых в дорогу слов.
— Давай. Слушаю.
— У меня всегда девять-десять рейсов, — сказал Алешка. — Чаще десять. Сегодня забарахлило зажигание. Последний рейс еле дотянул.
К машине подошел Федор. Он стремительно бросил на сиденье свое грузное тело. Хлопнула дверца. И самосвал двинулся. Набирая скорость, он шел все ровнее и ровнее. Потом он исчез в распахнутых воротах, а над дорогой повис узкий шлейф пыли.
— Здорово... — протянул отец. — У него десять рейсов сегодня.
— Я нашла тебя... Потом Павлик болел. Знаешь, Сеня, с тобой я девочка... и мама... мама-девочка... Смешно?
Шлагбаум опустился перед самым носом, хотя поезда еще не было видно. По ту сторону переезда застыла небольшая автоколонна: несколько грузовиков с высокими бортами. Над головным бессильно повис полинявший флажок.
Мой самосвал бегает последний сезон. Он честно выполнил все, что от него требовалось: бункера почти готовы, и Валя с девчатами льет последние кубометры бетона.
— Хорошо.
— Что это? — спросил я у шофера.
— Смогу, батя, — тихо сказал я.
— Не за что, — глухо отозвался он.
— Далеко. И поезд придет поздно. Я оставлю вас здесь, в степи. Я очень верю ей.
— Да нет же, — воскликнул Алешка таким тоном, будто он давно всех убеждал в этом, но ему не верили. — Ведь по этой самой шоссейке я бетоню второй год. Просто знаю дорогу, будь спок!
В кабине пахло бензином, пылью и клеенкой от сиденья. Но мы нигде не выходили. Только один раз я вылез, чтобы проверить уровень масла и осмотреть баллоны — на правом переднем была клееная камера. От жары заплатка могла отойти. Перед тем как вернуться на свое место, я открыл Павликову дверцу.
В сенях брякнуло ведро. Алешка вошел в дом. Я посмотрел ему вслед.
— Ты веришь мне?
— Вы сколько рейсов сегодня сделали, Семен Василич? — спросил Алешка.
Мой самосвал шел четвертым. У завода остановились. Алешка спрыгнул на дорогу и побежал вдоль колонны, останавливаясь возле каждой машины и что-то объясняя водителям.
Федор скрипел половицами, шелестел бумагой.
Есть не хотелось. Кусок пирога, который мать утром сунула мне в карман пиджака, не лез в обожженную горячей пылью глотку. Я завернул его в газету, снова сунул обратно, а пиджак повесил в кабине. Без десяти час я сел за руль.
Мы вошли в башню. Узенькая железная лестница; похожая на корабельный трап, маршами уходила вверх. Через каждые два пролета горели дежурные лампочки. Их света было мало, чтоб осветить всю эту громадину. Здесь не хотелось разговаривать, потому что даже малейший звук разрастался и медленно поднимался кверху.
— Хорошо, но мы вдвоем!
Павлик забормотал во сне и завозился.
Федор, склонив лобастую и уже лысеющую на темени голову, что-то отметил у себя в листе...
Бетономешалки завода уже работали. Ворота дрогнули и распахнулись.