Штамм. Закат

Даже если человек сознает, что творимое им — полное безумие, от этого не становится легче: безумие таковым и остается. А то, что сотворил Сетракян, было более чем безумием: он вырезал из груди своей жены пораженное сердце и законсервировал этот чумной орган — по-прежнему пульсирующий, движимый голодной страстью кровяного червя — в банке, предназначенной для засолки огурцов.

«Сама жизнь — это безумие, — подумал Сетракян, когда с кровавой резней было покончено и он смог бросить последний взгляд на комнату, в которой вершил свое страшное дело. — И любовь — тоже».

Низина

Проведя наедине с сердцем покойной жены последние секунды, Сетракян тихо произнес одну фразу — Фет едва услышал ее, а услышав, не понял: «Прости меня, любимейшая моя», — после чего принялся за работу.

Он рассек сердце не серебряным лезвием, что было бы губительно для червя, а ножом из нержавеющей стали. Сетракян снял слой ткани, потом еще один, и еще… Червь не появлялся. Тогда Сетракян поднес сердце к одной из ультрафиолетовых ламп, расставленных по периметру стола, — только после этого капиллярный червь вырвался, скорее даже выстрелил из рассеченного органа. Розоватый, довольно крупный — толще, чем прядь волос, — веретенообразный, прыткий, он первым делом устремился к скрюченным пальцам, державшим черенок ножа. Однако Сетракян давно был готов к этому. Червь не достиг цели, шлепнулся на стол и, извиваясь, пополз к его центру. Сетракян полоснул червя ножом, чисто разделив на две половинки, а Фет поймал эти половинки, прикрыв каждую по отдельности большим питьевым стаканом.

Черви тут же начали регенерироваться, одновременно исследуя прозрачные границы их новых клеток.

Покончив с этой операцией, Сетракян приступил к подготовке эксперимента. Фет уселся поодаль на стул и стал наблюдать, как черви, гонимые кровяным голодом, бьются о стекло внутри стаканов. Василий помнил о предупреждении, высказанном Сетракяном Эфу, когда речь зашла об уничтожении Келли:

«Освобождая любимого вами человека, вы… вы сами в какой-то степени становитесь обращенным. Вы восстаете против всего человеческого, что в вас есть. Это деяние изменяет человека навсегда».

Василий помнил и слова Норы, прозвучавшие тогда, — о том, что подлинная жертва нынешней чумы — это любовь, и она же — причина нашего окончательного краха:

«Немертвые приходят за своими любимыми. Любовь человеческая извращается: она становится чисто вампирской потребностью».

— Почему они не убили вас в тех подземных коридорах? — спросил Фет. — Раз это была ловушка?

Сетракян оторвал взгляд от хитроумного устройства, над которым трудился, и посмотрел на Фета.

— Поверите или нет, но уже тогда они боялись меня. Я был все еще во цвете лет, полон жизни, силен. Вампиры и впрямь садисты, но вам следует помнить, что их численность тогда была совсем невелика. Самосохранение представляло для вампиров задачу первостепенной важности. Необузданная экспансия их вида была фактически табуирована. И все же они очень домогались уязвить меня. И уязвили-таки…

— Они до сих пор боятся вас, — сказал Фет.

— Не меня. Их пугает только то, что я воплощаю. То, что я знаю. Да и, по правде говоря, каким образом один старик может справиться с целой ордой вампиров?

Фет не проникся смиренностью Сетракяна, ни на секунду не поверил в это самоуничижение.

— Я думаю, — продолжил старый профессор, — тот факт, что мы не сдаемся, сама идея, что человеческий дух остается не сломленным перед лицом абсолютного зла, сильно озадачивают их. Они надменны и высокомерны. Само их происхождение — если таковое подтвердится — свидетельствует об этом.

— И каково же в таком случае их происхождение?

— Едва мы заполучим книгу… как только я буду полностью уверен… я расскажу вам об этом.

Звук радиоприемника начал слабеть, и первой мыслью Фета было, что все дело в его поврежденном ухе. Он встал и покрутил рукоятку походной динамо-машины, чтобы восстановить питание, — приемник продолжил работу. Человеческие голоса почти исчезли из эфира — их вытеснили мощные помехи и возникающие время от времени пронзительные завывания высоких тонов. Однако некое коммерческое спортивное радио каким-то образом сохранило свои вещательные возможности, и, хотя все дикторские таланты явно покинули станцию, а может, не только станцию, но и этот мир, один продюсер все же остался. Именно он сидел у микрофона и, поменяв формат вещания — станция перешла с обычной спортивной болтовни «Янкиз-Метс-Джайентс-Джетс-Рейнджерс-Никс»^{31} на новостной режим, — передавал сообщения, выуженные из Интернета или почерпнутые из случайных звонков слушателей.