Штауффенберг. Герой операции «Валькирия»

Мы не знаем, было ли это только литературным, политическим или даже чувственным сообществом, но ясно одно: все три брата Штауффенберг входили в узкий круг избранных.

Племя Штауффенбергов и учитель

Появление молодых Штауффенбергов в этом заколдованном круге в 1923 году не ускользнуло от внимания учителя. Его покорили очарование, ум и красота трех этих молодых людей. Добавим сюда немного снобизма. Тот, кто хотел управлять сознанием новой Германии, не был равнодушен к тому, что среди его последователей есть представители ряда «знатных семейств». В стихах, посвященных Бертольду, он упоминает «Его Высочество», его «права сеньора», его ауру «принца молодежи». Клаус тоже получил свою долю славы. Он был назван «вождем из легенды», «чудесным ребенком», «королевским отпрыском», а главное «белокурым наследником рода Гогенштауфенов и Отто».

Так родилась легенда. На основании смутных семейных преданий и явного созвучия фамилий Штауфен и Штауффенберг, Георге сочинил легенду. Клаус и его братья якобы происходили из рода Гогенштауфенов, династии, которая в Средние века так прославила Священную Римскую империю германской нации. А верили ли сами братья в это рискованное родство? Вряд ли. Но в конце-то концов, так ли это было важно. Упиваясь мифологической мыслью учителя, они готовы были принять миф за реальность. Разве этот миф не был из тех, что «не существуют, но продолжают жить со времен создания мира»? От этого они чувствовали свое огромное превосходство над людьми и вещами. Особенно Клаус.

Восхищение было взаимным. Мы уже упоминали о письмах Клауса к Георге. Александр тоже не оставался в стороне. В 1926 году он обратился к поэту как «к своему наставнику, своей судьбе, своему Господину, своему учителю, своему духовнику, своему королю, своему отцу, своему судье, своей крови». Для всякого, кто хотя бы немного знает литературу, намек этот очень понятен. И к тому же мужественен, похож на молитву, которую Хайнрих фон Клейст посвятил Генриетте Фогель накануне их брачной кровавой ночи[23]: «Мои добродетели, мои достоинства, мои надежды […], мое будущее и мое блаженство, […] мой заступник и мой адвокат, мой ангел-хранитель, мой херувим, мой серафим…» Как и положено было в тайном обществе, вхождение в круг избранных отмечалось ритуальным поцелуем.

В одном из посвященных учителю стихотворений Бертольд говорит о нем словами, которые показывают глубину его мистической преданности: «Мои призывно губы шевелились,/В твоих зрачках угадывалось счастье,/Когда ж уста слились, то все свершилось /И губы дали молчаливое согласье». Все это из области мистики? Возможно. Георге испытывал глубокое отвращение к плотским чувствам, он мечтал о сублимированной трагической любви таких великих влюбленных, как Элоиза и Абеляр, Данте и Беатрис. Кроме того, существует этакое типично немецкое братство мужчин — «брудершафт», близость мужчин, в которой нет ничего порочного. Кому-то это могло показаться началом более или менее явной гомосексуальной связи. Это возможно. Однако ничто в последующем поведении молодых Штауффенбергов не подтверждает это предположение.

Во всяком случае, вопрос об этом встал достаточно серьезно, и поэтому в начале 1924 года Каролина фон Штауффенберг отправилась в Гейдельберг, где поэт жил в доме Канторовича вместе с Бертольдом. Ее беспокоило окружение ее детей. Но поэт явно ее успокоил. Он оказался таким старым, таким мудрым, таким целомудренным в своих устремлениях, что она не увидела ничего предосудительного. И после этого она уже ни разу не предпринимала никаких действий для того, чтобы удалить детей из «Тайной Германии». В глубине души она, безусловно, была довольна тем, что сыновья вошли в число избранных великого человека, которого прославляла вся Германия. Возможно даже, что она позавидовала им в том, что они имели возможность принимать участие в этих праздниках разума, которые были недоступны ей, проводившей праздную жизнь в Штутгарте или в Лаутлингене.

Одна фотография, сделанная в ноябре 1924 года в Берлин-Грюнвальде в домике кучера, где жил Георге, наглядно показывает его власть над учениками. В комнате ничего нет, на стене висит единственное фото поэта, икона самому себе. Худой, почти костлявый, старый, «похожий на священника», по выражению Жида, он походит на какого-нибудь кардинала времен Возрождения, снедаемого аскезой и внутренним огнем. Прикрыв глаза, он восседает, словно на троне, словно он поглощен загадочной молитвой. Справа от него стоят Клаус и Бертольд и горящим от восторга и покорности взором смотрят на него. Особенно Клаус. Он слегка наклонился вперед, словно стараясь уловить священные слова учителя.