Штиллер

Смешно и уродливо, что подобные вещи могут играть роль в отношениях двух любящих людей, но, увы, это так. Конечно, Юлика никогда словом не обмолвилась на этот счет, почти никогда. Но она это чувствовала, например, в тот вечер, когда Штиллер кричал ей вдогонку: "Губи себя, мне-то что за дело!" Наверно, это было ужасно. Потом он раскаивался в таких вспышках, просил прощенья, придумывал всякие милые штуки, чтобы загладить свою вину, стряпал ее любимое блюдо, которое он один умел приготовлять; покупал шелковую шаль вместо старой, которую она потеряла; приходя за нею в театр, приносил охапку сирени, уворованную за каким-то забором. Все опять налаживалось, и, собственно говоря, брак их был очень счастливым, покуда не появилась та, другая.

Произошло это семь лет назад.

Юлика ничего не подозревала, ей и в голову не приходило, что это возможно. Она, молодая женщина, без памяти любившая мужа, не предполагала, что Штиллер способен предать ее, вернее, просто ни о чем таком не думала. Бедная Юлика - воплощенная жертвенность как в отношении своего искусства, так и своего мужа - впервые заподозрила что-то, только когда Штиллер перестал всерьез относиться к тому, что она уже годами температурила; правда, каждый вечер, когда она возвращалась со спектакля, он осведомлялся, сколько раз ее вызывали, сколько раз поднимали занавес, но все с оттенком насмешки. Он был способен в том же тоне спросить: ну, а как твой туберкулез? Когда же Юлика рассказала про наглого рецензента, даже не упомянувшего в своей статье ее имени, Штиллер, ее супруг, Сей поборник справедливости, небрежно посоветовал ей не принимать этого близко к сердцу - может быть, критик не упомянул о ней просто так, по забывчивости, без злого умысла. Но особенно озадачило Юлику, что теперь Штиллер тоже ставил свое искусство превыше всего, пропадал в мастерской дни и ночи, как-то прожил там даже целую неделю, пока в одно прекрасное утро Юлика сама не отправилась его проведать. Штиллер, насвистывая, перетирал стаканы; Юлика сразу поняла, что накануне вечером у него были гости, но сказать об этом постеснялась. На полу валялась пряжка для волос, Юлика молча подняла ее и молча положила на стол, рядом с двумя пустыми бутылками шато-неф-дю-пап - вина очень недешевого! Она не была мелочной, и черный волос на его светлых брюках, по ее мнению, тоже ничего еще не доказывал. Душевные силы Юлики иссякли не от того, что у него в гостях была женщина, нет, невыносим был его холодный, покровительственный смех, его, в сущности, садистическая нежность, которой он пытался усыпить ревность Юлики, невыносим и неуместен так же, как его грубость, когда он заявил, что раз навсегда запрещает устраивать истерики из-за пряжки для волос. Бедная Юлика так плакала, что вообще не могла произнести ни слова. "Юлика! - спросил он, заподозрив наконец, что ее слезы не имеют ничего общего с пряжкой. - Юлика! В чем дело?"

Юлика была у врача.

- Да? - сказал он. Она пыталась взять себя в руки. - И что же? спросил Штиллер. Он сидел на кушетке, рядом с ней, все еще со стаканом и полотенцем в руках, а безутешная Юлика, содрогаясь от нового приступа рыданий, с такой силой впилась руками в подушку, что разорвала наволочку. Никогда еще она так не плакала. Штиллер вконец растерялся, бросил полотенце и освободившейся рукой стал гладить волосы Юлики, словно этими нежностями можно было спасти ее жизнь. Ему, видно, не с руки было, что Юлика ходила к врачу, это нарушило его покой, помешало ему бодро насвистывать. Юлика рвала ногтями подушку, а Штиллер только спросил: - Что сказал врач? - Его нежное сочувствие, его дружеская озабоченность - после вчерашней пирушки, и со стаканом в руке, - все это было ужасно и жестоко (Юлика и теперь продолжает так считать). Ее лепет прерывался удушьем, новыми приступами рыданий; наконец она нашла в себе силы выговорить, что должна как можно скорее уехать в Давос, в санаторий. Он ограничился сухим вопросом: - Когда ты об этом узнала?

- Скоро неделя, - ответила Юлика, полагая, что Штиллер поймет, как страшна была для нее эта неделя. Ничего не поняв, он только спросил: