Штиллер

— Надо же что-нибудь делать! — сказал он, когда мы осматривали готовые изделия «Swiss Pottery», приносившие ему скромный доход. — Эти плоские чаши Юлике нравятся больше остального! — И еще: — Знаешь, во всем нужна школа! Настоящим гончаром мне уже не стать! — С особым удовольствием он показал мне гончарный круг, построенный его собственными руками. Мне, профану, он представлялся знатоком и мастером в своей области, когда он говорил о гончарном искусстве разных времен и народов, о секретах глазуровки. В чем он переменился? Я был уверен, что теперь мысли и чувства Штиллера больше направлены на мир вещей и предметов. Прежде он говорил исключительно о себе, даже когда отвлеченно толковал о супружеской жизни, о неграх, о вулканах и бог весть о чем еще. А теперь, говоря о «своей» керамике, о «своем» гончарном круге, «своей» глазури, он думал и говорил уже не о себе.

— Господин прокурор! — приветствовала меня фрау Юлика. Штиллер поцеловал ее в щеку — руки у него были грязные, в глине. Фрау Юлика показалась мне постаревшей, но по-прежнему необычайно красивой, даже без косметики; ее удивительные девичьи волосы так и светились. — Ему бы только повод для выпивки! — сказала она, когда Штиллер отправился за своими бутылками, предварительно расставив для нас два колченогих шезлонга в саду. — Красиво здесь, не правда ли? — сказала фрау Юлика. Я проникался к этой женщине все большей и большей симпатией, но не знал толком, о чем с ней говорить. Ее холодноватую сдержанность — вероятно, лишь маску настороженной робости, — безусловно, не следовало относить к себе. Должно быть, она и сама не знала, как она замкнута, как скупо себя раскрывает, и даже не подозревала, что люди не чувствуют ее хорошего к ним расположения, не чувствуют, рада ли она встрече с ними, радуют ли ее их маленькие подарки. Она разглядывала скромный платочек ручной набивки. — Вот видите — сказала она, — такой вещицы здесь ни за что не найти! — Должно быть, фрау Юлике были ненавистны прочувствованные речи, но когда она тут же молча отложила платочек в сторону (хотя, судя по всему, он ей нравился), я, признаться, все же немного смутился, словно и впрямь ожидал изъявлений горячей благодарности. Я осведомился о ее занятиях в женской гимназии, там, внизу, но узнал от нее очень мало. «Что же мне ей еще сказать, что было бы ей интересно?» — терялся я в догадках. Она откинула голову на спинку шезлонга, как бы покоясь на своих роскошных медных волосах, утомленная днем работы.

— Оказывается, наш Штиллер стал настоящим гончаром! — начал я новый разговор, и она мне в ответ кивнула. В подвале у Штиллера я обратил внимание на его слова: «Эти плоские чаши Юлике нравятся все же больше всего остального!» Я подумал тогда, что Штиллер, как видно, не добился признания жены, что она не проявляет должного интереса к его изделиям, скорее всего она относится к ним скептически. Мне вдруг показалось, что бедняге Штиллеру недостает моральной поддержки, критических восторгов. Быть может, даже, подумал я там, в подвале, фрау Юлика считает его гончарные опыты пустой затеей. Но она мне сказала: — Вы не находите, что он удивительно много успел за эти два года? — Я согласился и добавил: — Скажите ему это! Он будет доволен. — Разве я этого ему не говорила? — Вы ведь знаете нас, мужчин, сказал я уклончиво, — вечно-то мы хотим производить впечатление на тех, кого мы любим, и, только этого не добившись, апеллируем к публике! — Я говорил в шутливом тоне. Но фрау Юлика закрыла глаза обеими руками. — Чего он все время ждет от мена?! Я ему это говорила, да он меня не слушает. — Не желая разыгрывать опекуна, я приумолк.

— По-прежнему на «вы»? — внезапно нагрянув, выпалил Штиллер и еще больше смутил нас. — Итак, за твое здоровье! — как бы желая сгладить неловкость, воскликнул он. Мы чокнулись маленькими ледяными стаканами.

— Ты не будешь пить? — спросил он, видя, что фрау Юлика не взяла своего стаканчика. Ей не хотелось. Он повторил: — Итак, за твое здоровье!