Шторм

Оно, конечно, Катеринин телефон часто бывает недоступным даже и без бурь, потому что душа человека чувственного всегда пребывает в штормовом состоянии. А тут ещё и, наконец, не её вина. И теперь она там один на один с ужасом ожидания Варечкиного приговора от Бога и, пожалуй, тронется умом, если, не дай Бог что…

В середине дня он не выдержал, назначил старшего и, вопреки жесткому запрету начальника треста, прыгнул в рабочий "Уазик", до самой крыши покрытый брызгами размокшей глины, и умчался домой.

Ворвавшись в посёлок, он сначала свернул с главной дороги влево, подлетел к своему двору, выскочил из машины и, не запирая двери, бегом помчался к подъезду родной трехэтажки — в любом случае сначала нужно заскочить домой и взять зарядку для Катерины.

Уже на лестничной площадке он понял, что в квартире что-то происходит. Он достал ключи и замер, закрыв глаза и погрузившись в рассмотрение осенившей его идеи: направление только одно! В какую сторону не иди, а направление только одно: к Богу!

Он с шипением выдохнул сквозь сжатые губы, отомкнул дверь и решительно вошел в прихожую.

Катерина, видная отсюда, сидела за пианино и, закрыв глаза и самозабвенно отдавшись громко звенящей музыке, играла ту самую мелодию, которую он уже слышал.

Лицо её выражало странную смесь ужаса, мужества и восторга, какие возникают на человеческих лицах лишь на краткие, неуловимые мгновения, на какие приходится решимость выбора в ужасных и неодолимых обстоятельствах.

Слёзы так залили её лицо, что по их множеству можно было догадаться, что произошло какое-нибудь роковое событие.

Но на полу рядом с нею, окруженная множеством фломастеров самых немыслимых цветов, на животе лежала Варежка и, слегка высунув язычок набок из-за глубокой сосредоточенности, рисовала в альбоме, в такт музыки покачивая поднятыми кверху пяточками.

— Папа! — вскрикнула она, подхватилась, бросив фломастер в неопределенное пространство подле себя, и мигом налетела на Виктора, повисла на его шее легко, потому что он к тому времени уже спустился долу, встав на колено и сунув руку под бушлат. Стесненное дыхание загудело в его нервах дрожью, на сей раз колкой болью свербя в левом плече и колене. — Я жива! Я жива!

Виктор прижал к себе малютку, все ещё пахнущую больничными парами, и спрятал лицо в её хрупком плечике.

Катерина замолчала и, не вставая из-за инструмента, глядела на обнимающихся, не зная, какое у мужа теперь настроение.

Виктор оторвался от дочери, отстранил её, оглядел жадно, потом глянул на жену:

— Что это за мелодия? — спросил он громко, чтобы она услышала отсюда. И собственный голос показался ему незнакомым. — Я её прямо чувствую!

И ему хотелось понять сейчас же, чем живет Катерина всегда. Потому что теперь он ощущал себя подобно, хотя и ввиду ужаса свалившейся беды. А Катерина, она всегда была такой.

— Это Вивальди… — ответила она с благодарностью в голосе. — Летняя гроза. Шторм.

— Это что? Про дождь?

— Нет, — ответила Катерина, и глаза её снова заблестели и голосок серебристо задрожал. — Это про жизнь. Про то, какая она.

— Про жизнь, — повторил Виктор, тяжело поднялся на ноги, взял на руки Варежку и прошёл в гостиную. Здесь он поставил дочку прямо в груду фломастеров и карандашей и теперь обнял Катерину.

— Прости меня, — сказал он ей усталым шёпотом куда-то в волосы на виске.

— И ты меня… — ответила она, хотела ещё что-то сказать, да видно не решилась — голос её сорвался, и слёзы неудержно снова потекли по щекам. А это верный признак рвущего душу шторма, разыгравшегося в ней.

Подскочила к ним и Варежка, и, не видя к тому причины, но поддавшись общему порыву, тоже запищала:

— И меня простите! И меня тоже простите!

Они долго стояли у пианино, которое совсем недавно гудело летней грозой, так похожей на обыкновенную, сложную и простую человеческую жизнь.