«Шторм» начать раньше…

У дерева кто-то зашевелился, и Черданцев разглядел женщину, торопливо собиравшую сумку. Еще одно воспоминание, тут же мгновенно вспыхнувшее, – у грушенки в самом деле всегда отдыхали последний раз перед селом. Как все вечно в этой жизни! А если бы он не приехал сюда дослуживать, неужели никогда не вспомнил бы пожарища, лог, эту грушенку?

Он стал притормаживать машину, подъезжать к замершей у дороги женщине медленно, вглядываясь в ее морщинистое, коричневое от загара лицо – у деревенских загар зимой не сходит, он просто становится цветом кожи. Пытался узнать. Тем более что мелькнуло что-то знакомое, и даже очень знакомое. Ну же, ну…

– О-о, военный? Довезешь меня? – пошла женщина навстречу остановившейся машине, и это протяжное «о-о», вскинутая рука сразу выдали в ней Соньку Грач. Ну конечно же, это она, Сонька!

– Ба-атеньки, никак Мишка? – остановилась и женщина, вглядываясь в вышедшего из «уазика» майора. Всплеснула руками: – Точно, он. Миш, ты? – все же с долей сомнения переспросила она.

– Я, Соня.

– Здравствуй. – Она медленно подошла, некоторое время рассматривала его, а потом в глазах мелькнули такие знакомые Михаилу Андреевичу бесенята: – Здравствуй, кучерявый, – повторила она с улыбкой, сняла у него с головы фуражку. – О-о, а где шевелюру-то свою оставил?

– В армии. Ракеты.

– А-а… – Сонька повертела в руках фуражку, надела себе поверх платка, подошла к зеркальцу, посмотрелась. Вздохнула, оперлась о капот машины: – Вот и жизнь прошла, Миша. Два раза встретились – и нет жизни. Смешно.

– Да ладно тебе, – дотронулся Черданцев до Сонькиного плеча, дотронулся просто так, но оба замерли: тогда, давно-давно, в сорок первом, он дотрагивался при встречах точно так же, и точно так же Соня замирала…

– Помнишь, что ль, все? – Соня отвернулась, стала смотреть на грушенку.

– А что ж не помнить?

– Да пацан вроде был.

– Но ведь, кажется, не… – начал Черданцев и тут же оборвал себя: пошлость не имеет возраста или сроков давности. Соня, кажется, тоже поняла, по крайней мере благодарно провела шершавой ладонью по его руке. И, странное дело, Михаил Андреевич почувствовал в себе волнение, словно перед ним стояла не морщинистая, сухонькая старушка, а все та же двадцатилетняя Сонька, Соня Грач, его первая женщина…

– А я из Зерново иду, годовщина свекрови, сходила на могилку, помянула, – начала опять Сонька. Она не умела молчать, могла говорить ночи напролет, избавляя и его от первых смущений. – Иду, чувствую, от ног отстала, села передохнуть, а тут военный едет… Знаешь, у меня самогоночка есть, слеза чистая. Давай выпьем? – И, не дожидаясь согласия, не оглядываясь, пошла обратно к грушенке.

Когда Михаил Андреевич, заглушив машину, подошел к ней, на подстеленной вместо скатерти сумке и обрывке газеты лежали яички, сало, хлеб, луковица. В граненом стакане успокаивалась у стенок плеснутая из бутылки самогонка.

– Я немного, – кивнул на «уазик» Черданцев, становясь на колени перед едой. Поднял стакан: – Ну что, Соня. Не ожидал, честно говоря, я тебя вот так сразу увидеть. Но – за тебя.

Отпил глоток. Мгновение, не отрывая стакана от губ, подумал и решился: опрокинул «слезу» до конца.

– О-о, уважил, – улыбнулась Соня. – Спасибо.

Сивушная горечь в горле постепенно опадала и превращалась в тепло в груди. В голове то ли затуманилось, то ли просветлело – поди разберись в том мгновении, когда наступает опьянение.

– Когда я приезжал последний раз в деревню, тебя не было здесь, – устраиваясь поудобнее, проговорил Черданцев. Желая сделать Соне приятное, добавил: – Я спрашивал, говорили, где-то в Узбекистане живет.

Он угадал: Соня улыбнулась. Еле заметно, для себя, но улыбнулась.

– Жила. В Ташкенте. У меня и сын оттуда, че-ерненький. О-о, чистый узбек. Его и в селе дразнят узбеком… Ну а мне нальешь или самой за собой ухаживать? Аль не кавалер?

– Извини, – потянулся к бутылке Михаил Андреевич. Стекло в ней было темное, и плеснулось почти полстакана. Думал, Соня запротестует, но она взяла самогонку, поглядела на него, покачала головой своим мыслям и без слов выпила. Не спеша отломила хлеба, понюхала его, закусила. «Неужели пьет?» – подумал майор.

– Когда немцы подошли к селу, – продолжила Соня, – я вместе с беженцами в Москву подалась. А уж оттуда в Узбекистан. Сначала помыкалась, потом прижилась – хороший край, тепло и с голоду не помрешь. А вернулась все равно обратно.

– Я вот тоже обратно, – поддержал Михаил Андреевич. – Райвоенкомом.

– О-о, а что ж молчал-то? – выпрямилась Сонька. – Значит, по блату моего Юрку в хорошее место служить отправишь. Отправишь? Да ты ешь, ешь, не оставляй ничего, а то невеста рябая будет.

– Какие теперь невесты. Невесты теперь сыновьям. Сколько твоему-то?

– Осенью восемнадцать и стукнет. Двоим на селе – моему да Сашке Аннушки Вдовиной.

Рука Черданцева замерла над луковицей, и Сонька, видимо ожидавшая чего-то подобного, усмехнулась:

– Ну и жук же ты был, Мишка. Я ведь знала, что ты после меня к Аннушке бежал.