Штормовой Тринидад (СИ)

  Впрочем, ответ мне не интересен. Мне и тому мне, что спрятался от мира в фарфоровом коконе. Я копошусь, точно зародыш, в скорлупе себя, а магия движений беловолосой чаровницы слой за слоем сдирает мою оболочку, как луковую кожуру. И, точно отзываясь этому бестелесному зову, я начинаю осыпаться черепками, обращаться в пыль, возрождаясь в рассыпанном пламени чужих глаз, вырываясь из тысячелетнего плена нелепых амбиций, цепляясь множеством рук за сплетенные из предрассудков ванты калипсо-джаза. А она дирижирует моим возрождением, завлекая к себе сквозь расширяющийся до бесконечности горизонтов мир, сквозь восковые маски лиц, сквозь оживший свет, ласкающий музыку. Мотыльком к огню, я стремлюсь к этой бронзовой коже, вдыхаю ее ангельский звон, собираю языком живые бриллианты, рассыпанные по ее груди... Я дым, что проникает сквозь кожу и растворяется в ее существе, я - вопрос, что не имеет ответа, я - дрожащее сплетение страхов и желаний, подвешенное в бездонных глубинах океана под диском полной луны...

  Я медленно погружаюсь в бездну, провожаемый тусклым светом, а она, голубоглазая, беловолосая чаровница, кружится вокруг меня. Или она - и есть свет? Я погружаюсь и погружаюсь, и воды вечности смыкаются надо мной. Океан. Океан всюду. И голоса, и песнопения, что просачиваются в само существо, выворачивая душу наизнанку... Они пленяют меня. Дарят покой.

  ...Я просыпаюсь с рассветом на берегу. Зябко: дует холодный кроссшор. Тру лицо, встаю, прыгаю на месте, чтобы согреться. Некстати ноет нога, напоминая о грехах юности. В инсайде - каша, на воду не выйти. Вздыхаю, запахиваю рубашку и лишь тут замечаю меж пальцев шелковую ленту цвета ультрамарин...

  * * *

  Волна пришла в начале лета.

  Я лишь ухмыльнулся вестям - развод, подумалось мне. Тогда сразу вспомнился спот у Сен-Суси - бичбрейк с прозрачной зеленой водой, ленивые морские волны, узкая полоска пляжа. Оверхед там подобен единорогу: регулярные сэты, тонкий лип, раздолье для трюкачей на шортбордах, рай для кайтсерфинга. Плохое место для тех, кто ищет Большую волну.

  Но не в этот год: в начале лета, на споте у Сен-Суси поднялась пятидесятифутовая волна.

  На пару месяцев Тринидад стал меккой бигвэйв-райдеров... и их проклятием. Первым пропадает Шон. Уходит на лайн-ап и исчезает Эшберн. Майри, Сайрус, Хироюки, Альбертино - взбесившийся спот проглатывает бигвэйв-райдеров одного за другим. Лучшие из лучших, они просто исчезают - ни тел, ни досок. А волна не покоряется никому. В конце августа на битву с ней выходит Майлз, штурмует восьмидесятифутовое чудовище - его видят верхом на липе за мгновение до того, как ломается волна. О том, что он пропал, я узнаю от Моники - она звонит, обливаясь слезами. Я утешаю, как могу, уже зная, что все решено. В ту же ночь пишу письмо редактору, что ухожу в отпуск - первый за много лет, и бронирую билеты перекладными до Порт-оф-Спэйн.

  Как бы долго я ни бежал, моя судьба настигает меня.

  * * *

  Старик Шульц - известный шейпер, да и серфер, пожалуй, уникальный. Еще до моего рождения, катал с легендарным Шоном Томсоном, потом пришел в бигвэйв-серфинг и что таить греха - привел в него всех нас. Я хорошо помню тот лагерь на Оаху и отчаянный, сумасшедший штурм Пайплайн. За безрассудство "Банзай" наказала меня переломом бедра и навсегда заразила бигвэйв-райдингом: я больше не мыслил жизни без Больших волн.

  Он давно катает лишь на бичбрейках с пологими волнами, берет время от времени пару призов в любительских соревнованиях, а десятифутовый "ган" сменил на короткий "фиш", но хватки мастера не растерял. А еще - нет по эту сторону экватора лучшего шейпера, чем старик Шульц.

  - Старушке пора на покой.

  Удивительно, но он почти не изменился за эти годы: все тот же едва заметный акцент, все тот же цепкий взгляд серых глаз, все та же добродушная улыбка. Разве что седины прибавилось.

  - Я знаю, - отзываюсь я, не без интереса разглядывая его мастерскую, - но эту доску мы сделали с Майлзом. На ней я покорил австралийского Циклопа и семь сезонов катал в Назаре. Поймал, наверное, сотню Больших волн. Эта доска - часть меня, как рука или нога.

  - Ты сильно привязываешься к вещам, малыш, - вытирая руки льняной салфеткой, поучает Шульц, - и тяготишься прошлым. Вы сделали эту доску вместе, но на ней же ты и дропнул Майлза.

  - А он дропнул меня с моей семьей, - глухо отзываюсь я, зачем-то потирая металлический стеллаж со смолами, - наверное, это - справедливый размен.

  - Сколько вы уже не общаетесь?

  - С девяносто второго, как родилась Лиза. Знаешь, - я усмехаюсь самому себе, - Моника говорит, она... уже шесть лет живет в старой Европе. Учится на архитектора, занимается биатлоном. Зимой выходит замуж. Прикинь, старик: у моей дочери свадьба, а я даже не знаю ее в лицо...

  - Мы все выбираем, малыш, и несем ответственность за свой выбор. И временами... временами платить приходится слишком долго - намного дольше, чем можно представить. Ты - выбрал, иначе не уехал бы на ту нелепую войну и... не искал бы все эти годы сто футов. Так что правильный выбор, неправильный - но он твой.