Штрафбаты по обе стороны фронта

В начале войны, в конце июня 1941 года я получил повестку: к 29 июня 1941 года прибыть в распоряжение Юго-Западного фронта, г. Киев. Прибыл. Был назначен в 409-й отдельный сапёрный батальон Киевского укрепрайона, сначала командиром взвода, затем инженером роты. Изнурительные, тяжёлые бои в обороне города-героя — 70 суток. Киев так и не сдался в боях, а был оставлен по приказу Сталина. Основные войска Юго-Западного фронта, защищавшего Киев, отошли в ночь на 20 сентября 1941 года. Наш сапёрный батальон отходил одним из последних 20 сентября 1941 года. Больше полутора месяцев в киевском окружении в составе Юго-Западного фронта, куда входил наш батальон. В окружение не поступало ни одного патрона, ни одного килограмма хлеба. В сверхтяжёлых изнурительных оборонительных боях, при отсутствии пополнения, боеприпасов, исчерпав все возможности, погиб Юго-Западный фронт. Я находился на самом дне этого котла, и полностью испил его трагическую и героическую чашу. Юго-Западный фронт своей гибелью спас страну от блицкрига.

От нашего сапёрного батальона осталось человек 25, комбат собрал остатки, приказал по три-четыре человека просачиваться через фронт, назначил сбор в г. Сталине (теперь Донецк). При двухнедельном «просачивании», больше по ночам, пытаясь найти где-то хоть какой-то проход, заснули под утро в посадках возле какого-то хутора, куда мы побоялись зайти. А утром, сквозь сои, услышали тарахтение повозки и увидели стоящих нал нами двух немецких солдат с направленными на нас винтовками, и услышали слова: «Русс ауфштейн». Нас было трое: я, повар нашего батальона еврей Овштейн и ещё один капитан, фамилию не помню. Так нас взяли в плен.

Не буду описывать, как гнали нас по дорогам, как, увидев отсечённую в боях саблей голову немецкого солдата, хотели расстрелять каждого десятого. Как несли мы на себе по дорогам раненых, сами обессиленные, а конвоир подгонял «шнель. шнель», и когда невмоготу, раненые просили оставить их, а немец в упор их расстреливал. И как в плену, обезумевшие от голода, кидались пленные к повозке с привезённой колхозниками морковкой и свеклой, и, несмотря на оклик: «Цурюк» (назад), продолжали бежать, и тут же были расстреляны. И когда под открытым небом, в слякоть, и в дождь, и в мороз спали на земле, подстилая шинель, а второй укрываясь, а утром находились мёртвыми. И когда обезумевшие от холода кинулись разбирать кем-то подожжённую крышу примыкающей к ла1ерю конюшни, чтобы взять кусок доски и погреться, а из пулемётов с вышек их расстреливали, и они сыпались с крыши, как горох. И сейчас, вспоминая эти ужасы, кровь стынет в жилах. Это было в пересыльном лагере у села Гоголево Киевской области. 20 дней мы пробыли в jtom лагере. Не давали ни крошки хлеба, ни ложки баланды. Опухшие от голода, мы бежали втроём из этого лагеря.

В лагере немцы отыскивали евреев. Если находили, тут же расстреливали. Так однажды обнаружили Општейна, где-то отбившегося от нас. И вот мы видим, подходит к нам Овштейн в сопровождении немца, весь избитый, а немец, показывая на него, спрашивает: «Юде?». Мы говорим нет, он украинец, повар нашего батальона. Так спасли его. В лагере мы его называли, по его просьбе, как Радченко Алексей Михайлович. На самом деле его звали Овштейн Абрам Моисеевич. После этого он от нас не отбивался. Овштейн рассказал, что хотел поискать кого-либо из знакомых, а напоролся на немца. Тот его заподозрил, и стал избивать. Заставил снять штаны. Обнаружив обрезание, стал бить ещё больше. Овштейн стал отрицать, утверждать, что в детстве была операция, что он украинец, что могут подтвердить это русские, и привёл его к нам. Мы подтвердили, что он украинец, из нашего батальона.

После побега мы скрывались в селе Семиполки. Фронт был где-то за Харьковом. Началась зима, морозы, вьюги, метели. Идти к фронту за 600–700 км в таких условиях мы не могли. Но тут бывший учитель немецкого языка, забыл его фамилию, нас предупредил. Он привлекался сельрадой к переводу указаний немецких властей. Он был настоящим патриотом Родины и сказал нам, что получена директива, если есть в селе бывшие солдаты, не сельские жители, то они должны быть направлены в лагеря. Мы решили уходить, и сказали ему об этом. А через день, когда уже мы вышли из села, он опять нас встретил и сказал, что до особого распоряжения это мероприятие откладывается.

Мы стали решать, что делать? Я настаивал, что надо уходить. Овштейн уговаривал меня подождать до тепла. Я твёрдо решил уходить. Он остался. Со слезами на глазах уговаривал, говоря, что в дороге его могут опознать как еврея и расстрелять, а что в селе, где его знают как украинца Радченко, он может уцелеть. Тогда, понимая, что я не изменю своего решения, он дал адрес своей семьи и просил, если удастся перейти фронт, сообщить о нём родным.