Штрафная мразь

Обманутый тишиной, недвижно распластав в вышине, крылья, парил коршун.

Гулыга докурил немецкую сигарету, уронил окурок под ноги и задрав голову вверх искренне позавидовал:

— Вот смотри ж ты, вроде и птица безмозглая, а никаких над ней трибуналов и начальников. Сумела же устроиться по жизни!

* * *

Временно замещающий Половкова лейтенант Васильев собирал остатки роты. Переругивался со взводными и спрашивал:- «где тот? Где этот? Почему не собрали трофейное оружие»?

Старшина и двое помощников притащили несколько термосов с едой.

Бросили на землю солдатские сидора, которые мягко осели широкими бабьими боками.

Штрафники сидели у разожженного костра — Гулыга, Лученков, Клёпа и еще человек десять штрафников. Кряхтя, стаскивали с ног рыжие немецкие сапоги, широкие в голенищах и растоптанные внизу, с загнутыми, как полозья, носками. Разматывали сырые портянки, ковыряли завязки ватных штанов. Устало занимали очередь за окурком.

— Покурим земеля?

— Покурим… Покурим…

Крохотный окурок, передавался из рук в руки, превращаясь в мокрый клочок газетной бумаги.

Клёпа увидев старшину встал, поднял за лямки сидор, тряхнул его. Глухо стукнули металлические банки. Рядом поставили термосы с кашей.

Загремели котелки. Бойцы жадно ели. Сразу притихли разговоры. Слышался лишь стук ложек.

Каша была плохо проварена, сплошь в черных зернах, мелких камешках и непонятном мусоре. Противно скрипела на зубах.

Лученков ел быстро. Присев на корточки, вообще не заметил, как исчезла половина котелка. Вытер ложку о шинель передал её и котелок Клёпе.

Клёпа, ковыряя ложкой в котелке, бурчал:

— Вот сука жизнь! Не сиделось мне спокойно в лагере… — Клёпа вздохнул, — Захотелось пожрать, пошлёшь человека в столовую. Скажешь, чтобы картошечки пожарили… С хрустящей корочкой. На постном масле. А тут беги, копай, стреляй! Что за жизнь. Не-еет! Буду проситься обратно. Старшина, водка где?

Старшина виновато прятал глаза и негромко оправдывался:

— Хлопцы, да говорю же вам, осколок прямо в термос попал. Вытекло всё на землю.

— Ну — ну! То-то я смотрю от тебя запах идёт. Наверное, собственным телом дыру закрывал! Вот проиграю тебя в карты, будешь тогда знать!

Остальные штрафники, изголодавшись, не слушали ни Клёпин трёп, ни оправдания старшины.

Лученков толкнул Клёпу в бок.

— Ты Миха, лучше повара на кон поставь. Кто проиграет, пусть его в котле с кашей сварит.

Клёпа скривился.

— Я и без повара мясо найду. Бля буду!

Молча и тяжело смотрел, как Лученков выскребает котелок.

— Поел?

Тот кивнул головой.

Клёпа достал из кармана фляжку. Сделали по глотку.

— И как? — Клёпа неторопливо закурил.

Лученков и не разобрал, как следует, что это такое. Только обожгло горло.

— Хорошо! — Ответил он. — Будто господь по душе босыми ножками… Оставь бычка, а то уши опухли.

— На, кури.

Кончиками пальцев передал Глебу окурок и отошёл.

После боя почти все скинули обмотки, переобулись в добротные немецкие сапоги с подковами.

Подсчитывали потери. Погибли тридцать пять человек. Более семидесяти были ранено.

Тяжело раненые бойцы уже лежали на разбросанной соломе в повозках, которые подогнал старшина.

Легкораненые толпились рядом, жадно курили. В потертых телогрейках и шинелях, в заляпанных грязью сапогах, в окровавленных бинтах.

Мысленно они уже были в госпитале, из которого перекантовавшись пару месяцев на чистых простынях будут отправлены уже в обычные части.

Опираясь на палку, приковылял Половков, подошёл к раненым.

Наклонился над подводой.

— Что, хлопцы, отвоевались?

На самом краю подводы, вытянувшись во весь рост и запрокинув обмотанное окровавленным бинтом лицо, лежал незнакомый штрафник. На нем не было ни каски, ни шапки. Половков тронул его за рукав шинели, сказал:

— Не узнаю. Кто это?

— Шматко, — ответил ездовой, торопливо расправляя вожжи. — Челюсть ему осколком оторвало. Отвоевался. Поедем мы, товарищ капитан. Поспешать надо. Но-оо!

Шматко был из первого взвода. Из недавнего пополнения. В штрафную попал за самоволку. Половков вспомнил, что видел его перед самым боем. Не долго повоевал.

И, глядя на раненых, облепивших подводы, он подумал, что как раз им то и повезло. Будут жить. Во всяком случае, еще несколько месяцев.

Раненых отправили в госпиталь.

Собрали тела убитых. Немцев просто стащили в глубокую воронку, которую предварительно углубили и расширили.

Покрикивали друг на друга, обучаю бесцеремонному обращению, словно не покойников таскали, а брёвна.

— Чего ты его за подмышки, как живого, тянешь? Хватай за ноги и тащи!

Своих складывали в стороне, вынимали из карманов документы, неотправленые письма. Обгоревших и разорванных взрывами узнавали по зубам, обуви, татуировкам. Абармида Хурхэнова узнали только по кистям рук. Они у него были широкие как лопата, коричневые, с чёрной траурной каймой под ногтями, больше похожие на конские копыта.

Подошёл Гулыга, стянул с головы шапку.

— Прощай, Абармидка. Ты был вором, знаешь, что мы как волки: долго не живём и почти не приручаемся.

Несколько штрафников стояли в стороне.

— Чего здесь торчите? — спросил Васильев, проходя мимо.