Штрафная мразь

Сначала серые, а потом черные клубы дыма потянулись вслед за машиной. Огонь медленно разгорался. Откинулся люк и из него начал вылезать танкист.

У Лученкова звенело в ушах. Опустив взгляд, он обнаружил, что под рукой у него лежит чья-то винтовка. Танкист уже начал перевалиться через край люка. Лученков подтянул к себе винтовку за ствол, готовый вскочить на ноги и в это время рванул взрыв. Взорвался боекомплект.

Над подбитым танком рванулись столб огня и облако дыма. Вверх взметнулась сорванная башня, похожая издали на шапку, сорванную ветром с чьей-то головы.

Через несколько минут танк превратился в огненный клубок, черный дым от горящего топлива и масла штопором поднимался в блёклое зимнее небо.

Увидев как вспыхнул впереди идущий танк, оставшийся Т-III пятясь и отстреливаясь ушёл обратно.

Замолчал пулемёт и Лученков вернулся к своей ячейке.

Своего первого номера он нашел там же, где и оставил. Ручной пулемёт оказался исправным, у Зозули перебита рука.

Лученкову вдруг захотелось завыть. По-волчьи, по-собачьи. Вдруг оказалось, что не было у него здесь человека ближе. Теперь он здесь совсем один, без родных, друзей, да еще и в самой передней ячейке.

* * *

Осколки с фырчаньем шлепались в снег. Сапёрных лопаток не было. Зозуля стал зарываться руками. Снег был рыхлый, осыпался, и ему никак не удавалось спрятать хотя бы голову.

Подбежал ротный. Несколько раз крикнул взбешённо:

— Встать! Встать!

Прозвучало так, будто несколько раз ударили по крышке гроба.

Зозуля снизу вверх смотрел на своего ротного… Телогрейка у того порвалась, измазана кровью, лицо белое, перекошенное.

— Я ранен! — Зозуля прикрывал голову руками.

Помников наставил на него автомат.

— Пристрелю! — От злости его голос сорвался. Ротный почти хрипел, бешено вращая глазами.

— Вперёд! — Его голос слетел почти на фальцет.

Зозуля молча и обречённо смотрел на автоматный ствол.

Лученков потянулся к винтовке.

Негромко хлопнул выстрел, и Помников упал. Лученков не видел, откуда прозвучал выстрел, но готов был поклясться, что стрелял не он.

Мелькнула мысль — слава Богу, отвёл Господь!

Оглянувшись он увидел пробегавшего мимо воронки Швыдченко.

Глаза их встретились на мгновение — и Швыдченко побежал дальше.

* * *

Какой-то промежуток боя просто выпал из его памяти. Лученкова контузило, в ушах стоял звон, он терял равновесие и шатался, как пьяный. Но всё равно лихорадочно стрелял, бежал, падал, поднимался. Снова стрелял.

Мимо пробежал взводный Васильев.

Он был без каски. Из порванной телогрейки торчали клочья ваты. В руках у него был немецкий автомат МП-40. На ремне болталась пустая брезентовая кобура. Видно его зацепило осколками, но он продолжал стрелять, что-то кричал.

На третьи сутки поняв, что прорыва на этом участке не будет, немцы отвели войска.

Бой утих.

Уродливыми горбами торчали сгоревшие танки. Рядом с ними чернел растопленный грязный снег, обожжённая земля. Источала свои запахи изрытая взрывами, переполосованная танками, иссеченная железом земля.

Жутко воняло горелым мясом, пороховым смрадом стреляных гильз, дымным чадом сгоревших танков.

Человек десять бойцов в окровавленных, разодранных телогрейках собирали и сваливали в одну кучу оружие. Санитары искали среди мёртвых тех, кто ещё дышал. Укладывали на плащ-палатки и несли в разбитую землянку.

Подожжённый Лученковым танк уже не казался страшным. Без башни он стал меньше, осел, превратившись в закопчённую железную глыбу.

На чёрном снегу лежали те, кто еще два дня назад составлял штрафную роту. Глядя на мёртвые тела, Лученков думал: «Ну вот… теперь с них судимость и снята…»

Его трясло, глаза слезились. Он сидел на бруствере и не мог свернуть цигарку. Ходуном ходили руки, сыпался табак, рвалась бумага. Попытался языком склеить газетные края самокрутки, но во рту пересохло. В горле стоял шершавый ком.

Подошёл замполит Покровский. У него был полуоторван погон, из носа тянулась черная застывшая струйка. Но капитан не замечал этого.

У Лученкова кружилась голова — видимо, сказывался взрыв. Он тряхнул головой, чтобы прояснить мысли, и услышал слова замполита:

— Почти никого не осталось, побили всех, — словно пожаловался он.

Язык не слушался и Покровский кое — как выговорил:

— Ты хорошо дрался, Лученков. Буду писать представление, чтобы тебя освободили.

Глеб сглотнул, но комок в горле остался. Он моргнул, но слёзы мешали ему смотреть.

Потом капитана увели в санбат.

— Во, комиссар! — сплюнув, устало бросил штрафник, одетый в телогрейку с выгоревшей дырой на спине. — Прямо Фурманов у Чапаева, душа — человек! Только вот что — то раньше я в нём душевности не замечал!

Вокруг остались лежать трупы, штрафников и немцев. Штрафников было много. Нашли командира роты. Он лежал в воронке лицом вниз.

Тот же самый штрафник, в прожжённой телогрейке, сплюнул на землю.

— Туда ему и дорога. Жаль, что эту суку нельзя вылечить, а то я бы его ещё раз убил. Плохо, что расплата дешевле греха!