Штрафники 2017. Мы будем на этой войне

Беднягу здорово избили и приволокли к стоящему неподалеку танку, приданному в подкрепление. Раздобыли кусок веревки, самый шустрый залез на ствол и привязал к нему веревку.

На возмущение танкистов внимания не обращали: штрафники находились в состоянии странного психоза и хотели зрелищ.

Пойманный, со связанными за спиной руками, лежал на земле. Его приподняли, поставили на офисный стул — грязный, с порванным сиденьем, надели несчастному петлю на шею, отошли на несколько шагов и замерли в предвкушении.

Штрафник, добровольно взявший на себя роль палача, играя на публику, картинно произнес:

— Эх, судьба-судьбинушка! Знать, доля твоя такая солдатская — помирать! Толкнешь речь напоследок?

— Да пошли вы на хер, пидоры, — прошепелявил разбитыми в лепешку губами пленник.

— Еще пожелания будут? — услужливо ерничал штрафник.

Пойманный попытался сплюнуть, но из-за разбитых губ не получилось, кровавая пена осталась на подбородке.

— Вот и ладненько, — покладисто согласился штрафник и обратился к своим: — Ну, че?

Из толпы крикнули:

— Да давай уже! Хули на него любоваться!

— И-эх! — Добровольный палач выбил ногой стул из-под приговоренного.

Повешенный захрипел и задергал ногами.

Кто-то из штрафников гнусавенько затянул:

— Калинка, калинка, калинка моя! В саду ягода калинка, малинка моя!

Вокруг довольно посмеивались.

Гусев со своим заместителем и с командирами отделений возвращался от ротного. Навстречу им попался Митяй — блатной, корешок Циркача.

Он развязно обратился к Гусеву:

— Слышь, начальник, там твои воины-освободители опозера повесили.

Гусев, мысленно занятый нарезанными ротным задачами, понял не сразу.

— Как повесили? — спросил он.

Митяй, явно изображая киношного фрица, произнес на ломаном русском:

— Зо голюва.

Павел досадливо чертыхнулся:

— Где он?

— Где «мазута» своих дур попрятала, — ответил блатной и пошел к остальным уголовникам.

Те пристроились за столом на тесной, усыпанной мусором и покрытой пылью кухоньке. Там они резались в карты, демонстративно не обращая внимания на творившееся вокруг. Играть урки могли до бесконечности. Вторым развлечением было пыхание анашой — где они ее добывали, для Павла оставалось сущей загадкой.

Пока что он их не трогал — блатные хоть и держались в тесном мирке, никого туда не допуская, но на приказы открыто не забивали. Заслуга в этом, скорее, принадлежала ротному: Никулишин умел держать самых строптивых в узде.

Гусев и его заместители направились к танкистам.

В тесном дворике, окруженном со всех сторон полуразрушенными от обстрелов панельными пятиэтажками, укрылись два «Т-80».

На стволе одного висел приговоренный.

Вокруг никого.

Подойдя ближе, они увидели вытаращенные и уже остекленевшие глаза несчастного, вывалившийся язык, упавшую на правое плечо голову, веревочную петлю, затянутую на тонкой шее, залитые мочой штаны. Такое с повешенными случается почти всегда — мочевой пузырь расслабляется… Ну, да мертвые сраму не имут.

Гусев зло постучал прикладом по броне.

Никто не ответил, зато из подъезда пятиэтажки на шум вышел танкист.

— Че за херня?! — раздраженно спросил Павел. — Как допустил?!

— Я пытался, да кто б меня послушал! — спокойно отозвался танкист. — Эти архаровцы могли и меня за компанию подвесить. Только мне не этого опозера жалко, а танк — вот учудили твои мудаки, а! Нашли, бля, виселицу.

— Снимай, — хмуро бросил Гусев.

— Хрена лысого! Твои повесили, пусть они и снимают, — парировал танкист и развернулся.

— Подсадите, мужики, — обратился Павел к своим и раздраженно глянул в спину уходящему.

Его подхватили, приподняли. Гусев перерезал веревку.

Труп стукнулся головой о бетонную плиту, давным-давно брошенную строителями, почти вросшую в землю. Глухой звук неприятно резанул по нервам.

— Ну и что теперь делать? — спросил Гусев. — Расстрелять зачинщиков? Ведь они, козлы, самосуд устроили.

— Погодь, командир, не пори горячку, — посоветовал один из комодов. — Но на будущее орлов наших стоит предупредить: еще раз — и к стенке.

— В особый отдел надо докладывать, — вздохнул Павел. — Вони будет…

— Доложить нужно, — согласились с ним. — Хотя особист один хрен уже все знает.

— То-то и оно. Натворили делов… млин!

На общем построении Гусев предупредил: виновных в самосуде будет передавать в особый отдел. Пусть там решают.

— А еще лучше, — сказал он, — сам грохну, без суда и следствия. Мы хоть и штрафники, но не беспредельщики. Сорвался в бою — так и быть, понять можно, но после — не вздумай! Здесь не махновщина, не грабь-армия.

Штрафники — небритые, грязные и расхристанные, изобразившие подобие строя, слушали его с отсутствующим видом.

И Павел понимал их натянутое молчание. Ходящих по узкому лезвию между жизнью и смертью уже ничем не проймешь. Не боятся они, и плевать им на все.

Более того, сам вдруг ощутил неискренность своих слов, когда вспомнил расстрелянных пленных у блокпоста. Война, подлюка, и не такое с людьми делает.

— Разойдись, — скомандовал Гусев.

Когда бойцы расходились по сторонам, случайно приметил подозрительно распухшие губы у Чечелева.

Того уже успели во взводе окрестить Студентом.