Штрафники. Люди в кирасах

На столе зазуммерил телефон. Старший лейтенант поднял трубку, долго в нее угукал и дадакал, а в заключение бодро, как и полагается образцовому офицеру, повторил переданное ему приказание.

— Есть разыскать и снять показания раненого бойца Красовского, товарищ капитан. Сегодня же этим займусь.

Положив телефонную трубку, долго молчал, потирая ладонью подбородок.

— Что, старший лейтенант, начальство требует, чтобы и Красовский подтвердил Павкину туфту против меня? — спросил Славка. — Не может Олег таким гадом оказаться, хоть и ссорились мы с ним постоянно. Только он ведь может и не знать, откуда в него шарахнули. Тогда ты меня уж наверняка в трибунал отправишь.

Особист оценивающе посмотрел на него, усмехнулся.

— Да нет, оправдаю я тебя, наверное. Командир вашей роты моему начальнику звонил. Утверждает, будто сам Красовский свидетельствует, что его немцы ранили. А до этого ротный сам же на тебя сопроводиловку написал! Вздуть бы его как следует, чтобы не путал больше. А вообще-то крупно тебе, парень, повезло, что этот Красовский живым остался и вовремя показания насчет тебя дал.

— Я ж говорю, что не может он гадом оказаться! — радостно воскликнул Славка. — Давай, отпускай меня скорее, старший лейтенант. Мне воевать надо.

— Быстрый ты очень, — усмехнулся Воронин. — Такие дела сразу не делаются. Красовского, наверное, уже в армейский госпиталь отправили. Его теперь разыскать надо, показания снять…

— И сколько же мне париться тут, пока вы свои бумажки писать будете?

— Сколько потребуется, столько и посидишь. Может, к завтрашнему дню все выяснится, а может, и нет. Ты радоваться должен, что так обошлось. Иначе горел бы синим пламенем. Словом, идем, я запру тебя в нашу предвариловку.

Славка, смирившись с обстоятельствами, не спорил. По пути к соседней землянке, которую охранял чернявый сержант, он благодарил про себя Олега за то, что тот, даже раненный, сумел выручить его из беды. Напрасно он привязывался к Олегу по каждому пустяку. Красовский на поверку оказался надежным товарищем, не затаил злобу и не воспользовался удобным случаем, чтобы отомстить своему обидчику.

Уже перед тем как запереть дверь совершенно темной, без окон и отдушин землянки, в которой Фитюлину предстояло дожидаться своего освобождения, Воронин задержался:

— Да, вот еще что. Вы можете подать мне заявление на умышленную клевету бойца Василькова против вас. Мы привлечем его к ответственности.

— Не буду я ничего писать, — хмуро ответил Славка. — Вернусь во взвод, сам с ним разберусь. У меня от трусости и подлости хорошее народное средство имеется. В момент вылечу, — он потряс своим здоровенным кулаком.

— Ну-ну. Только опять к нам не попадите, — усмехнулся особист.

Последний день сентября 1942 года в Приладожье выдался солнечным и по-летнему теплым. Передний край захваченного в районе Московской Дубровки плацдарма отодвинулся от берега Невы на четыре километра. Ожесточеннее бои не прекращались даже ночью. Пленные гитлеровцы утверждали, что в глубине их обороны находятся три сильнейшие артиллерийские группировки, пристрелявшие все, что есть не только на плацдарме, но и на правом берегу реки.

Обе стороны несли большие потери. На плацдарм непрерывно под жестоким огнем и бомбежками противника переправлялись все новые подразделения, пушки, легкие танки. Те, кому удавалось благополучно преодолеть реку, спешно двигались туда, где решалась судьба Синявинской наступательной операции.

В тот день на плацдарм высаживались сибиряки, переправленные минувшей ночью через Ладогу с Большой земли. Молодые, крепкие парни с любопытством и тревогой посматривали на раненых, группами и по одиночке бредущих им навстречу.

— Как там дела, братки, на передовой? С волховчанами еще не встретились?

Раненые, как правило, отмалчивались: им было не до разговоров. Лишь изредка кто-нибудь взмахивал рукой или приспособленной вместо костыля палкой: вон она, передовая. А как дела там — придете, увидите сами.

Ковылял, опираясь на суковатую палку, и второй номер ПТР из колобовского взвода Юрий Шустряков.

— Юрок! Братишка! — закричал вдруг проходивший мимо него заросший щетиной боец.

Юра не сразу узнал его. Лишь когда тот раскинул руки с намерением обнять его, признал пропавшего три дня назад Павку.

— А ну, не подходи ко мне, сука! — даже отступил от него Шустряков и замахнулся палкой.

Да ты что, Юрок, не признал, что ли? Это же я — Павка!

— Тебе и говорю, паскуда. Я тебя в упор знать не хочу.

— Ты меня не паскудь, сморчок! А то не посмотрю на твою палку да так врежу… — шагнул к Юре обозлившийся Васильков.

Слабосильный Шустряков никогда не был драчуном. Но минувшие четверо суток почти непрерывного жестокого боя вселили в него уверенность в своих силах. Пройдя через огненный ад, он не мог теперь смотреть без ненависти и омерзения на неожиданно вставшего на его пути труса и дезертира.