Штрафники не кричали «Ура!»

Веселье, всколыхнувшись волной, рассыпалось на шуточки и прибаутки и вскоре совсем затихло. Слишком велика была усталость солдат. Даже улыбки и смех отнимали у них слишком много энергии. Все опять вернулись к своим молчаливым занятиям. Кто штопал штопаную и перештопаную гимнастерку, кто занимался истреблением надоедливых вшей, кто дописывал письмо домой, начатое, но не законченное перед боем, а кто перечитывал в сотый раз весточку с родины, то и дело поглядывая на фотокарточку семьи или своей далекой возлюбленной.

Наконец, Зиночка закончила обрабатывать рану Кармелюка и принялась забинтовывать ему руку На очереди был Аникин со своей ногой. Он отрешенно наблюдал, как миниатюрные, чуть припухлые пальчики санинструктора ловко перехватывают бинт вокруг предплечья старшины Кармелюка. Тот сидел, зажмурившись от удовольствия. Как мартовский кот на весеннем солнышке. И усы ему — в самый раз. То и дело выкручивает их кончики по-казацки здоровой правой рукой.

Действительно, за Зиночкиными ручками можно наблюдать бесконечно. Как можно здесь, на переднем крае, среди всей этой грязи и смерти, иметь такие чистенькие ладошки? Чудеса… И вся Зиночка — как воркующая голубка, спустившаяся с небес в гнездовье драчливого, завшивленного воронья. В аккуратненькой, словно только из прачечной, гимнастерочке, в юбочке, так ладно обтягивающей ее округлые бедра. Ее новенькие, миниатюрного размера хромовые сапожки, голенища которых так мягко обхватывают красивые икры. И пилотка, пришпиленная «невидимками» к белокурым, коротко стриженным волосам, сидит на ее миловидной головке как-то особенно свежо и уютно. По-домашнему. Можно было понять майора. Тот обхаживал ее бдительно, даже сурово — как марал в сезон осеннего спаривания. Никого к ней не подпускал, доводя ситуации до скандала и глупостей. Причем доставалось зачастую как раз Зиночке. Лет ей было уже за тридцать, но годы проявлялись лишь в сосредоточенной опытности, которая сквозила в пристальном взгляде ее красивых серо-зеленых глаз. Ее миниатюрная фигура была налита дурманящей женственностью, зрелой красотой, знающей себе цену и притягивающей к себе взгляды и мечтательные мысли всего личного состава батальона.

Андрей вспомнил Леру, ее крахмально белый халатик — такой же неправдоподобно, ангельски чистый. Он вспомнил ее теплые, свежей клубникой пахнущие губы, ее язык, поначалу робкий, а потом… такой жадный, настырный и терпкий. Аникин закрыл глаза. Он весь был во власти Лериных поцелуев и ласк. Он явственно ощущал прикосновения ее кожи, ее тела — прекрасного и страстного, колыханье ее грудей, словно играющих в салочки, а потом их пойманную дрожь — покорное, сладкое содрогание в бережных тисках его рта.

XVIII

— Аникин… Аникин…

Андрей растерянно открыл глаза. Он, как будто спросонья, непонимающе оглядел старшину и Зину.

— Трошки придремал? — весело спросил Кармелюк и подмигнул санинструктору. Он предпринимал прямо-таки отчаянные попытки обратить на себя внимание не только заботливых Зиночкиных ладошек, но и ее глаз. Из кожи вон лез, стараясь наладить какие-то внеуставные отношения с Зиночкой.

— Ишь, как его убаюкало, Зинаида Аксентьевна… — продолжил Кармелюк, посылая санинструктору недвусмысленно игривые взгляды. — И немудрено: тишь какая наступила-то. Благодать. Заместо колыбельной тишина эта убаюкивает… И погоды стоят знатные. Не так ли, Зиночка?… Давайте-ка прогуляемся, до обоза. Надо бы вызнать насчет отправки раненых…

Зиночка отвечает Кармелюку смелым взглядом и тут же произносит:

— Ой, товарищ старшина, погода-то хорошая, да только боязно мне…

— А чего ж тут бояться?… — без обиняков, напрямую задает вопрос Кармелюк. В голосе его слышна дрожь нетерпения.

Озорной блеск высверкивает в бездонной заводи серых Зиночкиных глаз.

— Да боюсь, товарищ старшина, как бы от тишины этой по дороге к обозу нас с вами в сон не склонило… А земля-то холодная… Как бы рану вам не застудить…

Возле них раздается смех нескольких свидетелей разговора.

— Чего гогочете, вошебойки?… — поначалу с досадой огрызается старшина. Но потом тоже начинает смеяться. Старшина, сам известный балагур, понимает цену шутке. К тому же он понимает, что теперь, после смерти комбата, Зиночке все равно деваться некуда. Кто-нибудь ее, как переходящее знамя, все равно под свое крыло примет. И его, старшины Кармелюка, час еще обязательно пробьет…

Зина тоже понимает, что ссориться со старшиной резона нет.

— Ступайте сами, Степан Тимофеич, — неожиданно ласковым голосом произносит она. — Мне еще солдатика надо перевязать…

Что-то воркующее, успокаивающее и одновременно будоражащее проступает в этом голосе. Голосе опытной самки… Произнеся это, она поворачивается к Аникину и касается колена его здоровой ноги. Делает это нежно, слегка-слегка… Кармелюк медлит идти. Он молча смотрит на них и вдруг произносит:

— Вишь, Аникин… а я-то шлепнуть тебя хотел. За командира… когда тащили его, безголового…

Что-то недоброе, металлическое звякает в его словах.

— Повезло тебе, Аникин… Искупил кровью!