Штрафники Сталинграда. «За Волгой для нас земли нет!»

На позицию штрафной роты обрушились серьезно. Шестиствольные установки выстреливали по шесть тяжелых мин кряду. Они падали где попало, колотили по земле, словно огромной кувалдой. Загорелась груда плотно утрамбованных шаров перекати-поля, которых набило в узкий овражек. Маслянистая трава горела, как порох. Туда добавили еще несколько мин, полагая, что подожгли склад. Одна из тяжелых мин расколола бронеколпак. Заползший туда штрафник сумел выползти лишь наполовину и поджал под себя ноги. Накрыло прямым попаданием небольшой блиндаж, где находился пулеметный расчет, погибли сразу три человека.

Мина полегче хрястнула по перекрытию командирского блиндажа. Кубышка Тоня сунулась под защиту Елхова, он погрузился в уютное бабье тепло и стал успокаивать санитарку:

– Со мной не пропадешь… не бойся.

Девушка еще крепче прижималась к отважному капитану. Ординарец Костя считал взрывы и стряхивал пепел с давно погасшей сигареты. Связист проверял линию и больше всего боялся, что ротный погонит его проверять еще и замолкшую линию.

Санитарка Маша мужественно оставалась с ранеными. В узком окошке сверкнуло пламя, посыпались стекла. Обожженный до костей боец сел и отчетливо произнес:

– Громим врага! Ура!

Он был не в себе и доживал последние минуты. Другой обгоревший рвался наружу. Маша пыталась его удержать, но даже касаться было страшно. От тела отваливались лохмотья омертвевшей плоти, кое-где виднелись округлости костей, омываемые ниточками кровеносных сосудов. У него прошло действие морфина, и, одурев от боли, раненый бесстрашно лез под взрывы.

– Господи, да что же это такое! – билась в истерике Маша.

Она находилась на передовой всего неделю. Вместо мужественных лейтенантов и капитанов, влюбленно глядевших на нее сквозь аккуратные белые повязки и намекающих на любовные чувства, творилось черт знает что. Обожженные сходили ума от боли, а не кричали лишь потому, что хватили раскаленного воздуха и сожгли гортани.

Они не могли мочиться, страдали, а катетеры просто некуда было вставить. Лохмотья кожи стягивались, обнажая голые черепа с бешено бьющимися венами. Иногда они лопались. Маша с надеждой ожидала, что человек отмучается, но обреченные люди снова начинали дышать и знаками просили морфий. Одну упаковку кто-то украл, и она пожаловалась Маневичу, который ей нравился.

– Держи при себе за пазухой, – кричал он, оглохший от контузии. – Вот здесь.

Он сжал ей грудь, отдернул руку и смутился.

– Я поняла, – закивала Маша. – Давайте, я вам ухо закапаю.

Маневич положил ей голову на колени, в ушах прохладно шуршало, что-то потрескивало.

– Правда, лучше стало?

– Правда, – согласился Сергей.

Раненный в голову боец снова сорвал повязку. Раны запеклись, его можно было принять за выздоравливающего. Но лицо опухло, стало зеленоватым, а вокруг шеи завернулась твердая на ощупь опухоль.

– В тыл хочет идти… к хирургу, – пожаловалась Маша. – Его уже связывали, а он вырывается.

Маневич подобрал автомат и стал выбираться из блиндажа.

– Вы приходите, Сергей, – крикнула вслед Маша. – Мне тут страшно. Все раненые такие тяжелые.

– У тебя подружка есть, управляйтесь вдвоем.

– Она капитана лечит.

К вечеру артиллерийская стрельба утихла. Немецкие снайперы с высот, пользуясь, что склоны хорошо освещены, вели редкий прицельный огонь. Саша Бызин, не отошедший от непрерывной стрельбы, послал наугад несколько мин. Труба небольшого миномета покрылась нагаром. Позиции, которые он менял, были завалены пустыми корзинами из-под мин.

– Угомонись, – посоветовал ему Борис Ходырев. – Умные башку не подставляют, а дураков своей трубой не защитишь.

Закурили. Пожаловались, что нестерпимо хочется жрать. Ноябрьский предзимний воздух был прозрачен, отчетливо виднелись заводские трубы на окраине Сталинграда. Кое-где лопались орудийные выстрелы небольшого калибра, раздавались очереди дежурных пулеметов. Уставшая за день армия отдыхала.

– Скоро морозы как следует ударят, – сказал Бызин. – У нас в Ульяновске снег выпал.

– Седьмое ноября скоро, – в тон ему ответил Ходырев. – Готовят, наверное, подарок фрицам.

– А мы в качестве легкой закуски. Вчера четыреста душ было, а сегодня, дай бог, полтораста.

В сумерках, наконец, принесли харчи, водку, махорку. Явилось отделение саперов во главе со старшим сержантом. Кормежка была на редкость богатой. Рисовая каша с кусками свинины, консервы, хлеб вволю, сахар, а водку Надым наливал по сто пятьдесят граммов сразу.

Ходыреву, Бызину вместе с их отделениями объявили сухой закон. Предстояло ночью дежурить и прикрывать саперов.

– Завтра по двести граммов налью, – обещал Надым, сам пропустивший пол-литра, не меньше. – Кашу ешьте и водичкой с сахаром запивайте.

В командирской землянке собрались Елхов, Воронков, Маневич и Надым. На правах бывшего старшины затесался Прокофий Глухов. Бывший всесильный старшина, когда-то самый богатый человек в роте, сидел в уголке и аккуратно щипал лучину для печки. Хозяйственные фрицы приготовили заранее ящики с прессованным углем. Кубики размером с кусок хозяйственного мыла легко разжигались и давали ровное пламя.