Штрафники Великой Отечественной. В жизни и на экране

Честно сказать, картинка для 1944 года несколько анахроничная. Цитата то ли из эпохи Минина-Пожарского, то ли из эпохи новейших чеченских войн, где нынешние войсковые священники пытаются заменить упраздненных парторгов. А что происходит такое в 1944 году, извините, не поверю. Хотя местоблюститель отец Сергий уже допущен в патриархи. А отец Михаил, то есть поп этот местный? Он об эту пору либо еще в ссылке, либо в «нетях» и уж наверняка в цивильном, не в рясе.

А они ему: «святой отец». Еще одна неувязочка: католический душок. Это там, у папежников, священники — «отцы святые». А у нас, в православии, они кто? Вот именно. Грешники. Православный штрафбат.

А вот правда без всяких неувязок: при появлении немцев население сбегает. При появлении наших — тоже. Ох и досталось бы Досталю за такое в прежние времена. Как полагается встречать освободителей? С цветами, выйдя на улицы. А тут — ни души. Пусто. Сидят по чердакам и подвалам. Боятся? Именно. Потому что наш освободитель изнасилует не хуже немца. Впрочем, может, и пожалеет.

А немец? Немец может расстрелять. Но тоже может пожалеть. Ходил тут один оккупант к нашей овдовевшей солдатке. Дочку ее малолетнюю подкармливал. «Дядя Курт». Интересно, что стало с дядей Куртом, когда немцев погнали с нашей родной земли? Наверняка утопили дядю Курта в Днепре. А не в Днепре, так в Висле. А не в Висле, так в Эльбе. Не ходи, дядя, по чужим землям. Но он ведь добрый!

А что пахан сказал, помните? Пахан сказал: вот от старых грехов отмоемся и начнем по новой. И я говорю: весь мир — штрафбат, все люди виноваты. Увы, в новом тысячелетии подтверждается тысячелетний русский опыт.

Однако и насильника родимого наказание не минует. Накажет его та самая «гнида», тот самый особист-гэбэшник, который фильтрует окруженцев, выводит на чистую воду врагов народа и внедряет в каждое подразделение своих сексотов. Накажет по-своему: заложив в досье чистосердечное признание (за которое насильнику светит трибунал) и держа этот залог, заставит доносить.

Казнь для души — страшнее египетской. Выходит, система карает не только честных, но и подлых?

И над особистом с двумя просветами на погонах, уверенным, что врага народа можно разглядеть в каждом, сидит где-то наверху другой особист — в погонах с золотым шитьем — и по типу человеческому другой: не Смердяков с заплывшей рожей, а бритый наголо, тощий... Великий Инквизитор. И, листая досье комбата, роняет сквозь зубы:

— Разберемся. Примем решение. А ты поперед батьки не лезь. Свободен.

Это уже чуть-чуть посложнее, чем святая ненависть к цепным псам режима. Режим — это вообще цепи, в том числе и на псах. Войны выигрываются режимами. Иначе все равно цепи. Иноземного производства. И на псах иноземных. Не знаю, какая овчарка злее: немецкая, кавказская...

Наш отечественный «пес господень», «гнида», особист-дознаватель подрывается на «продовольственном вопросе». Это характерно (я имею в виду позицию авторов фильма): не на идеологии подрывается, а на жратве. Услышал, что недалеко немецкий склад, пошел хапать, хавать. Шнапс, сосиски-колбаски. Подхарчился: схлопотал от немцев пулю в винном подвале. Прямо в пасть.

Тут самое время отсалютовать автору сценария Эдуарду Володарскому, который дал «псу» значимую фамилию: Харченко. Кажется, это единственный случай такой простодушной ономастики в сериале. Впрочем, не единственный. Комбат — Твердохлебов. На том стоим.

Тут-то, когда идеологическое поле очищено от присутствия «гниды» (а настоящие идейные бойцы — кировцы, троцкисты и прочие носители 58-й статьи, отброшенные на обочину действия, — ровным счетом ничего не решают, а только мешают спать людям своими прениями), на место, освободившееся после гибели бериевского опричника, выдвигается персонаж, загодя замеченный нами на колокольне: отец Михаил. Эдакий Ахилла Десницын, из «Соборян» лесковских, прямо пересаженный в 1944 год. Поверх скуфьи — каска. В одной руке автомат, другой рукой рясу придерживает. Очень фигура выигрышная в кинематографическом отношении.

И не только в кинематографическом. Когда поп втихую утешает заблудших сих, я еще могу в это поверить и даже радуюсь душой и духом. Но когда поп, собрав батальон, встает на снарядный ящик и громко читает бойцам Священное Писание, это уже, извините, перебор. В 1944 году такой проповедник не успел бы дочитать до конца начатый стих Евангелия: его бы враз укоротили. Конечно, раз Сталин разрешил патриаршество, то церкви перестали взрывать. И даже позволили благочинным провозглашать с амвонов здравицы в честь Красной Армии. Но чтобы в 1944 году в эту самую армию допустили эдакого православного оратора — это уж сказки. Год спустя кое-что немарксистское стало просачиваться в идеологический словарь. Но не «православное», а «славянское». Отец Михаил, однако, в 1944 году вовсю крестит грешников.