Штрафной батальон

И, Шурка подчинился, удивляясь, зачем Виктор тянет его за собой, для чего посвятил в свои планы, одному же прятаться легче. Потом, уже в спальне Курносовых, догадался, что Виктор просто трус, он боялся удрать из эшелона один, кто-то должен был стать его соучастником. Но от всех этих открытий не становилось легче. Стискивая зубы, сдерживая пронизывающий, нарастающий озноб, Шурка будто входил в ледяную воду, и от холода захватывало дух, и уже не возможно повернуть назад, и нет дна под ногами… Он представил себе всех своих знакомых ребят, с кем учился. Поступил бы кто-нибудь из них так, как он? Нет и нет! И он не пошел бы на это, если бы не Витька. Но смеет ли он обвинять Витьку? Разве не было своей головы на плечах? И сейчас она есть, никуда еще не делась.

«Дождусь ночи и уйду из этого распроклятого дома, а там что будет», — решил Шурка и изумился, почему такое простое решение пришло так поздно, опоздало на целые сутки. Еще прошлой ночью мог бы покинуть Курносовых. Боялся Витьки? И снова мысли возвращались к скверу, где вчера вечером стояли они с Виктором и говорили, и разговор этот переломил им жизнь обоим. Но почему он побрел следом за Витькой? Привык подчиняться? Или испугался Витькиной угрозы, что все равно теперь они виноваты вместе, пойдет он с Витькой или не пойдет?

Дружба их началась с первых дней в училище. Шурке понравился бойкий парень, москвич, словоохотливый, веселый, знающий уйму анекдотов и всяких интересных историй., Шурка обрадовался, ему польстило, что из всех ребят их отделения сын артиста Курносов, старше, Шурки на три года, стал его другом.

— Ах, Аврора Алексеевна, я совсем больна, — жаловалась в первой комнате Витькина мать вошедшей соседке. — Ты подумай, какую чушь несет Митрохина, говорит, будто бы Витька дома! Ты же видела, как я его провожала вчера, видела?

Подтверждения Шурка не расслышал, но вот женщина сказала что-то, и Калерия Ивановна обрадовалась шепотом:

— Дошла-таки моя молитва, слава богу! — А когда соседка удалилась и можно было снова вылезать из-под кровати, мать порадовала их: — Уезжает сейчас Марья в деревню. Мешок под картошку попросила у Авроры Алексеевны.

— Уф, я все ноги себе отсидел, — пожаловался, морщась, Витька и предложил: — Давай сгоняем в шашки, Шурик?

Шурка стоял и смотрел в зимние сумерки, не подходя к окну близко. Горластые дворничихи соскребали во дворе первый снег. Снежные хлопья летели и летели мимо окон, и чудилось, Шурке, что стоит он не в комнате, нагретой керосинкой, а на дне глубокой ямы и сверху на него падает холодный снег, заваливает, погребает…

Вот так же валил мокрый снег, когда семилетний Шурка стоял с матерью на берегу моря. Мать, как помешанная, повторяла: «Выбросит, выбросит… И мы его в землю захороним». Море свирепо кидалось на них, не доставало и расшибалось о берег…

«Выбросит… А ты, Шура, никогда не ходи в море. Слышишь? Обещай мне, что не пойдешь». — «Не пойду», — шептал замерзший Шурка и дергал мать за руку, звал домой. Уводила их тетя Даша, тоже рыбачка. «Бывает, и через полгода выбрасывает, — говорила она матери. — Так ты полгода будешь здесь стоять? Мальца застудишь, он уже чуть живой».

Была бы мать жива, стояла бы, наверное, сейчас дома, там, в Крыму, на берегу, и ждала бы, когда волны выбросят Шурку. А он не утонул в море, не погиб на войне. Его засыпает снегом в чужой теплой яме, пахнущей керосинкой.

Ночью Шурка обулся, оделся, затянул ремень, поправил шинель и сказал, что уходит, и увидел, как облегченно вздохнула Калерия Ивановна. Она глядела на сына тревожно и жадно, теребила халат на груди, словно собиралась схватить Виктора и спрятать за пазуху. А он подскочил к Шурке, потряс кулаком и пригрозил:

— Выдашь меня, найду и убью! Клянусь, уничтожу тебя, как гада! Говори, что один отстал, прогулял с бабами в Марьиной роще. Понял?

— Где тебе убивать и уничтожать, — спокойно ответил постаревший, помудревший Шурка и как младшего, неразумного, вызывающего сожаления, позвал: — Идем вместе, Витя.

— Куда?! В трибунал? К стенке? — шарахнулся от него, побледнев, Виктор. — А завтра Травкин приедет!

— Может быть, нас и не расстреляют, — продолжал Шурка, не считая нужным заметить упоминание о Травкине. — Ну а расстреляют, так мы ведь заслужили.

Калерия Ивановна обхватила сына, как спеленала, зашипела, тяжко выдыхая слова:

— Нет, нет! Не пущу! Уходи один. Уходи скорей. — И легонечко его подтолкнула: — Иди, Шура, пока на кухне нет никого. — И первая вышла в коридор, прислушиваясь и озираясь, обернулась и поманила пальцем: — Иди, все тихо.

— Пойдем, Витя? — снова позвал Шурка, решительный, обреченный, идущий на смерть.

— Шлепнут тебя, — злорадно предрек Виктор и добавил: — Меня помиловали бы, попал бы в штрафной, а вот у тебя, кроме всего, дом на оккупированной территории. Обязательно шлепнут.