Штрафной батальон

А о чем сказал бы при встрече? Какое дело ему до женщины, что взяла молитву и уплатила за это полтинник? Отец Анатолий не мог ответить себе на этот вопрос. Хотел видеть — и все. Взглянуть еще раз в те правдивые глаза, они что-то сдвинули в нем, пошатнули, внесли смятение и растерянность. Перед их открытым и горьким взглядом он впервые с невообразимой доселе остротой почувствовал себя безоружным и лживым. Впервые ему захотелось излить перед кем-то душу и в чем-то себя защищать.

Отец Анатолий поскучнел. Неясная злость глодала его как болезнь. Как тяжелобольной человек припоминает тот день, когда он впервые почувствовал себя плохо, так молодой священник ворошил свою память, отыскивая конец нити, а она, непрочная, тонкая, путалась и путала мысли. Ему же необходима была ясность, та, с которой он жил до сих пор, привычная, легко объяснимая, отметающая все противоречия того, во что он сам верил и во что предлагал верить другим. Он не ковырялся в своей душе, как и в чужих душах, и принимал бога в человеке таким, каким тот хотел его принимать, и считал себя правым, потому что нес людям добро.

Если бы к горлу отца Анатолия приставили нож и велели ответить, верит ли он в бога или нет, он и тогда бы переспросил с улыбкой: «В какого? И что, по-вашему, есть бог?» Пожал бы плечами, но сказал бы твердо: «Верю в необходимость добра». Он окончательно и неколебимо верил в эту свою правоту, в свой счастливый жребий провозглашать эту правоту людям, ибо вера в бога зиждется на добре и порождает добро.

Отец Анатолий был верным и бескорыстным рыцарем доброты. Еще в раннем детстве, услыхав от старших ребят на улице, что попы обманщики и никакого бога нет, он успокоился лишь тогда, когда отец объяснил ему:

— Дело не в боге, сынок, а в душе человеческой. Тело лечат лекарствами, а душу добром.

Этим отцовским словам мальчик поверил на всю свою жизнь. Он пожелал бы учиться на доброго человека, если бы этому учили и если бы не было перед глазами примера доброго священника — собственного отца.

Как-то само собой на последнем курсе семинарии будущий отец Анатолий стал женихом девушки из знакомой, однако не духовной семьи. Дружили, встречались едва ли не с младенчества, и будущий священник с радостью думал, что она не просто к нему привыкла, а полюбила его, поняла, сумела разгадать в нем главное, заслоняемое для других званием и крестом. Не отринулась, не убоялась, а смогла постичь добрую, основную его суть. Он был счастлив, называя любовью счастливое единодушие и взаимную доброту. Его не отпугивал веселый и несколько насмешливый нрав невесты. Он тоже любил пошутить, умел отпарировать шутку, не обидев собеседника и не унизив себя. Не чванился, не замыкался в гордом одиночестве и никогда не пожалел об избранном пути. Впрочем, пожалел ненадолго однажды, когда от него, уже священника большого прихода, ушла жена. Оставила записку, что не по силам ей больше, что ошиблась не в нем, а в себе. Не винила, не требовала отступничества, а скорбно просила прощения.

Он в ту ночь курил до рассвета, облокотившись над тетрадным листом в косую линейку, а утром лишь слегка побледневший, но прямой и легкий, пошел в церковь служить. И во время его проповеди о доброте сердца, осененного богом, женщины плакали, потому что трогательно-ласковыми были и голос батюшки и слова. Ни одна душа тогда не догадывалась, что этими словами молодой пастырь врачует собственное сердце свое.

С тех пор прошло пять лет, и если хорошенько вспомнить, то были случаи, когда сомнение обдувало душу, но он его отметал. Что же ныне его подкосило? Будто споткнулся на знакомом, хоженом-перехоженом пути. Стараясь дознаться, отец Анатолий вглядывался в своих ближних и, словно в первый раз переступив порог собора, стоял и смотрел, нездешний, чужой.

— Батюшка, вам кого? — вопросительно прошипела Серафима, двинувшись к нему.

Он поглядел на нее с неприязненным недоумением, ничего не ответил, круто повернулся и вышел, направился к сторожке через гладкий, отполированный смиренными подошвами двор.

Посреди двора, задрав голову и расставив ноги в парусиновых обвисших штанах, Тимофей наблюдал, как убегающий звук белой пенистой бороздой разрезает небо пополам.

— Эна, куда взлетел, подумать только! Сидит там и не страшится, и мы под ним мошкара, — с удивленным восхищением бормотал старик.

На шаги отца Анатолия не обернулся: не угадаешь ноне, как на молодого батюшку глянуть и что сказать. Подменили будто в последнее время, ходит темнее тучи, обозлился на весь белый свет.

Не смеялись больше в сторожке, не рассказывали анекдотов. Отец Анатолий молча курил в своем углу, молча уходил, когда его звали, и отец Константин провожал его вздохом, словно знал за ним невольный грех.

— Сглазили, должно, окаянные бабы, — печалился о своем любимце Тимофей. — Побрызгать, что ли, на него святой водичкой?

— Время виновато, а не сглаз, — говорил отец Константин,

— Конечно, время, — соглашался сторож. — Тридцать годков стукнуло. Женить бы, и музыка вся.