Штрафной батальон

Калерия Ивановна, ухватившись жадно за нее, поднималась долго и тяжко, а встала на ноги, выпрямилась в рост — и поверила в свершившееся, почувствовала себя победительницей. Внял все-таки Константин Константинович ее материнским горьким слезам, и все получилось по ее плану. Спасла она Витю! Спасла! Недаром же она сама не кто-нибудь, а Курносова!

— Оболтус! Несчастье на мою голову! — закричала она на сына. — И в кого ты такой? Отец честно сражается на фронте, а ты? — И крепко стукнула сидящего на полу Виктора по затылку, ударила со всей вновь обретенной силой и по всему материнскому праву. — Учила тебя, дурака, говорила, напиши сам дяде Косте. Дядя Костя не чужой, он тебе и ответил бы, сообщил бы, как нужно действовать, чтобы попасть в его часть. А ты понадеялся на мать да на тетю Варю. Подумал бы дурной своей башкой, что мы, женщины, можем? Тетка теткой, а самоличная твоя просьба для дяди Кости важнее. Вот теперь и полюбуйтесь. Заявился домой, спрятался за материн подол, вас дожидался. А если бы тебя здесь нашли? — накинулась она снова на сына. — Мне-то, матери, каково пережить позор? Мой сын, Виктор Курносов, — и дезертир. Ужас! Кто это за тебя воевать обязан? Андрюшка Митрохин?

Войдя в роль, Калерия Ивановна упивалась собственными словами, выговаривала их с удовольствием, верила в них, и такими же, как слова, стали ее мысли. Она гордо подбоченилась, выставила грудь, налилась вся горячим, справедливым гневом — и вдруг поперхнулась, осеклась, поймав насмешливый взгляд Константина Константиновича. «Ну и артистка!» — сказали ей колючие его глаза, и она, разоблаченная, пристыженная, моментально выдохлась, сгорбилась, сникла, опустилась за пустой, сиротливый стол, уронила голову на озябшие, все в пупырышках от холода голые локти и горько и долго рыдала, оплакивая без всякого притворства свое унижение и стыд и перед Травкиным, и перед Митрохиным, и сегодняшний пережитый страх, и всю страшную, ею самой созданную муку, когда каждый день из четырех тянулся нескончаемым вечным ужасом.

Травкин смотрел и не успокаивал, не трогал, дал ей выплакаться, но пить чай не остался. Напрасно Калерия Ивановна суетилась и хлопотала, доставала припрятанные бутылочки и баночки, жалея, что не видят соседи, какого гостя принимает она.

Он прочитал ей строгую мораль о неправильном ее поведении с сыном, снова отругал Виктора и приказал ему быть в восемь утра в вестибюле гостиницы. А потом они поедут в управление, чтобы выписать проездные документы на младшего лейтенанта Курносова.

— А если вдруг они заявятся раньше? — спросила растерянно Калерия Ивановна, подавая Травкину полушубок, прижала пахнущий дымом мех к груди, будто защищаясь им от надвигающейся бессонной ночи. — Оставались бы ночевать у нас, Константин Константинович. Места всем хватит. Я вам в спальне постелю, а мы с Витей здесь. — А хотелось крикнуть: «Опять мне прятать Витю?» — но спросила тихонько: — Можно Вите уже не прятаться?

— Если майор придет раньше, скажешь ему, что ты только вчера прибыл в Москву вместе со мной, — приказал Травкин, обращаясь не к ней, а к Виктору и не скрывая своего омерзения к произносимым словам. — Понял? Я нахожусь в гостинице ЦДКА. Пусть майор позвонит мне.

— Есть! — выкрикнул Виктор и, вытянув руки по швам, четко повторил: — Младший лейтенант Курносов прибыл в Москву вчера вместе с генералом Травкиным. Генерал Травкин находится в гостинице ЦДКА. Мне приказано быть у него в восемь ноль-ноль.

— Умеешь, — усмехнулся Константин Константинович, и не поняла Калерия Ивановна, похвалил он Витю или поругал, но разве теперь такой пустяк имеет значение? Дело сделано, и все обошлось благополучно, но, желая услышать подтверждение, что все обстоит именно так, она снова спросила:

— Значит, Витя уже может ночевать в своей комнате и выходить в коридор?

Слово не воробей. Сказав лишь, сообразила, догадалась, по огорченно-презрительной улыбке Константина Константиновича, что не надо было спрашивать об этом.

— Мама! — как на дуреху какую прикрикнул Виктор, стыдясь за ее глупый вопрос, и она обозлилась:

— Что «мама»? — заорала на него. — Об тебе, идиоте, хлопочу. Мне и на перине мягко, а ты небось задницу отмял до синяков в жестком чужом углу. Неблагодарный! — и снова заплакала.

Ведь не оценит, паршивец, ее материнского страдания, не скажет спасибо за все, что для него сотворила и вынесла кривая материнская душа, а то и того хлеще — попрекнет когда-нибудь этой же ее заботой. Укорит!

Провожать гостя до прихожей мать и сын пошли вместе. Виктор озирался воровато, боялся уж по привычке. Она же вышагивала с такой легкостью, будто свинцовую поклажу свалила с плеч и досадливо морщилась, оттого что лампочка очень тусклая и что уже второй час ночи — глубокая ночь.