Штрафной батальон

Ни за что не посмел бы Боря Рыжий поднять голос на своего покровителя, да разорвал бы его на куски за такую выходку Яффа, если бы не особые обстоятельства, пока неведомые окружающим, но хорошо понятные блатнякам. Яффа лишь огрызнулся:

— Лощ ты, а не босяк Урка из тебя липовый, рога на лбу цветные носишь. Не дотумкал, что я любой припадок замастырю, ни один лепило не разберет.

И хотя Яффа отвечал Боре Рыжему, все понимают, что это уловка. Не пристало вору в законе распинаться перед «шестеркой», не тот ранг. Оправдывается он таким образом, конечно, перед Карзубым, чей авторитет в блатном мире не менее значим, чем его собственный.

— Мастырник ты, хля! — с ненавистью и презрением отзывается Карзубый, устраиваясь на соломе. — Намастырничал в особняке, сразу раскололся. Заткнись лучше, порча, а то вкатаю в лоб — враз клоуном станешь…

Карзубый дотягивается до мешка Яффы и вышвыривает его в проход. Карзубый неглуп и отлично сознает, что, не порви он немедленно с Яффой, его влиянию на других будет нанесен урон. К этому обязывает и воровской этикет. И он порывает с бывшим сообщником, делая это демонстративно, у всех на виду.

Глава третья

Ночью по тревоге снова погрузились на «Студебеккеры» и тронулись в путь. Поначалу двигались прифронтовым проселком, вдоль которого тянулись стоянки тыловых частей, санбатов, ремонтных подразделений и иных «хозяйств». Показалось, что машины идут в обратном направлении, туда, откуда прибыли двое суток назад. Но громыхание фронта, удалившееся было вправо, вскоре стало приближаться. Впереди обозначилась линия переднего края. Вдоль нее совсем близко дрожали зарницы, а в вышине с невнятным шелестом распускались холодные гроздья осветительных ракет.

Вправо, километрах в трех, шел ожесточенный ночной бой. С обеих сторон в нем участвовали пушки и минометы. Они лупили с такой яростью, что разрывы мин и снарядов слились в сплошной грохот. Просекая ночную высь, небосвод обшаривал луч прожектора, к канонадному гулу примешивалось тяжелое уханье бомбовых разрывов. Земля гудела и вздрагивала, встряхивая грузовики.

Миновав позиции тяжелой артиллерии, «Студебеккеры» ныряли в овраг и, подстраиваясь один к другому, глушили моторы. Солдаты спрыгивали на землю.

— Первая рота, шагом марш!

— Пятая! В походную колонну!

— Вторая рота! По четыре — становись! — раздавались во тьме приглушенные команды.

Командование торопит. И командиры рот, наспех проведя проверку людей, уводят штрафников по дну оврага к передовой.

— Прекратить курение!

— Отставить разговоры! — передаются по цепи распоряжения Суркевича.

Но солдаты и без предупреждения насторожены обстановкой, движутся молча, стараясь не звякнуть, не загреметь металлом, придерживают оружие и котелки. Иногда, правда, порхнет под оступь чей-то сдавленный матерок, но и только.

Яростная пальба на правом фланге постепенно слабела, шла на убыль. Но беспокойство сохранялось по всему участку. Фашисты беспрерывно подсвечивали окрестности, всюду возникали короткие злые перестрелки. То вдруг взъярится наш «максим» и зайдется в ответном лае немецкий «МГ», то наоборот.

Двигавшаяся впереди колонна пятой роты неожиданно резко останавливается, и, налетая друг на друга, останавливаются шагавшие вплотную за ней солдаты второй роты. Одновременно над вражескими позициями повисают сразу несколько осветительных ракет. Слух улавливает нарастающий, свистящий лет мины.

«Ш-ш-ш-ш» — и ощутимый толчок встряхивает землю под ногами. За первым взрывом следуют два других, почти слившихся, а за ними, с небольшим интервалом, — еще три. Разрывы ухают далеко за спиной, но ночь искажает представление о расстоянии, и кажется, что гитлеровцы обстреливают участок, на котором тенями застыли ряды штрафников. Сердце невольно обмирает при зловещем, нарастающем звуке летящей мины, и кое-кто из новичков не выдерживает, приседает на корточки, закрываясь руками.

— Не трусь, ребята! Это не наши! — подтрунивая над сжавшимся молодняком, подает голос Кусков.

В темноте человек чувствует себя менее уязвимым. Ночной покров, скрывая его, вызывает ощущение защищенности. Вот почему, пока темно, солдат, застигнутый обстрелом на ровном месте, испытает не больше страха, чем обычно, скажем, в окопе или укрытии. Иное дело, если в этот момент зависнет над головой ракета и сорвет, как колпак, оградительный ночной покров. Высвеченный, как на ладони, не защищенный со всех сторон, солдат сознает себя открытой пойманной мишенью. Не только зловещий посвист мин и снарядов, но любой другой подозрительный звук, направленный в его сторону, кажется смертельно опасным, нацеленным в него. И тогда трудно сохранить самообладание, не броситься в страхе на землю.