Штрафной батальон

Немцы лупили по окопам без продыху. Откашливаясь от пыльной взвеси и тротиловой вони, где ползком, где перебежками благополучно добрались с Илюшиным до наблюдательного пункта командира роты. Суркевич размещался в большой воронке. Павел застал его сидящим на пустом ящике от немецких снарядов, застывшим в напряжении над телефонным аппаратом. Старший лейтенант ждал связи со штабом батальона, но отзыв не шел. Очевидно, на линии был обрыв.

Кинув в раздражении молчавшую трубку, Суркевич поднял серое от грязи и копоти лицо, и Павел поразился отражавшемуся на нем выражению бесконечной измученности. Едва приметный прежде светлый пушок над верхней губой потемнел от пыли, точно усы за несколько часов боя отросли, прибавив к его облику сразу с десяток лет. Пересилив себя, старший лейтенант попытался улыбнуться, но улыбка вышла блеклой.

— Потери во взводе большие?

— Восемь убитых и одиннадцать раненых. Судьба одного пока неизвестна. Пропал куда-то.

Суркевич горестно кивнул. Потянувшись к распоротой осколком полевой сумке, достал свой измятый блокнот и, раскрыв на коленях, приготовился записывать.

— Давай диктуй!

Заглянув в блокнот через плечо ротного, Павел разглядел на листке список убитых. Последняя фамилия в нем значилась под двадцать вторым номером. Стал перечислять своих: Василевич, Кабакин, Петренко, Покровский, Рушечкин, Сикирин, Таныгин, Фалин.

После каждой фамилии Суркевич напрягал память, стараясь припомнить, что из себя представлял тот или иной штрафник, но тщетно. Слишком мало времени на знакомство с солдатами ему было отпущено. Однако Сикирина без труда припомнил. Прищурившись, посожалел:

— Жаль, хороший мужик был. — Помолчав отстраненно, тяжко вздохнул. — В других взводах потери еще больше. Тридцать похоронок писать уже надо, да еще неизвестно, сколько у Курбатова. Ты его, кстати, не видел? Цел он, что ли?

— Цел был, на левом фланге у меня окапывался.

— Вот, думал в ученических табелях расписываться, а приходится в похоронках, — без всякой связи заметил Суркевич и, устыдившись невольно вырвавшегося признания, нахмурился. — Приказано нам, Колычев, во что бы то ни стало удержаться на занятых рубежах до темноты. По возвращении выделишь наряд на кухни, людей покормить надо. Легкораненых тоже попридержи, на случай если полезут фашисты. Возьми на учет патроны и гранаты, подели поровну…

— Сделал уже.

— Подбросить еще должны… А неплохие у нас все-таки солдаты, а, Колычев? Я сомневался, думал — штрафники, пистолетом поднимать в бой придется, а они ничего, дерутся отчаянно.

Павел отмолчался. Не стал рассказывать ни о Рушечкине, ни о том, что произошло при взятии первой линии фашистской обороны, как непростительно промедлили, набросившись на трофеи, и как кое-кто драпал под огнем. Это досадные эпизоды. А в основном люди бились достойно. Если кто и смалодушничал — что ж, понять можно. Для многих это вообще первый бой, да еще и непростой. Цигарку о носок сапога притушил, намереваясь наверх выбраться.

В это время в воронку Курбатов свалился. Конец разговора услыхал, передернулся от возмущения.

— Вы меня извините, гражданин старший лейтенант, но называть мерзавцев хорошими солдатами недопустимо. Так вину не искупают. Добежали до первой траншеи и мышиную возню из-за тряпок затеяли. Все на свете забыли из-за немецких объедков. Стреляй негодяев — все равно вперед не идут. Потом кровью расплачивались, крохоборы проклятые. У меня в строю всего одиннадцать человек осталось. Сколько людей понапрасну положили и за что, спрашивается? За сигареты паршивые и наклейки серебристые на бутылках. Если расстреляет кого теперь комбат — не жалко, твари поганые…

Суркевич, выслушав не прерывая, ответил спокойно:

— Люди не ангелы. В обычных частях и то дерьмо попадается, а у нас тем более. Сразу от этого не избавишься. Вы почему-то другого не видите, Курбатов. А ведь основная масса штрафников, и вы сами в том числе, на пулеметы грудью шла. Восемь километров до станции немцев гнали. Это как, по-вашему? В семье, конечно, не без урода, но в большинстве своем, как я убедился, штрафники солдаты хорошие…

Наверху раздался шум, и затем в воронку свалились двое солдат, тащивших третьего — раненого. Раненым был молоденький связист, посланный незадолго до прихода Колычева на линию устранить обрыв. Вероятно, его накрыло осколками разорвавшейся мины.

Вызванный по распоряжению Суркевича немолодой санинструктор, осмотрев раны, покачал головой и отошел в сторону, не стал перевязывать.

— Не жилец! — буркнул, оправдываясь, в усы. — Полчаса еще промучается, не больше. А у меня бинтов всего шесть штук осталось, для тех, кто еще жить должен. Полета их у меня там лежит, а я один… — Сумку за спину забросил и, вскарабкавшись наверх, пополз к полузаваленной траншее.

Пожилой связист, находившийся у аппарата, тоскливо огляделся вокруг, подул в трубку, точно ожидая чуда, но чуда не произошло.

— Так что, товарищ старший лейтенант, нет связи, и связистов боле никого не осталось — один я. Как прикажете, мне идти или кого еще пошлете?

Ответа ротного Павел дожидаться не стал, не его дело.