Штрафной удар, или Как офицерский штрафбат дошел до Берлина

Вместе с ним в роту прибыл младший лейтенант Семенов, кажется Юрий. Его почти мальчишеское, широкое, курносое лицо было обильно усыпано веснушками, будто кто-то, балуясь, сбрызнул его щеки и нос кистью, густо смоченной светло-коричневой краской, да так и не смытой с тех пор. Боевого опыта он еще не имел и может потому во многих его действиях сквозила неуверенность, хотя растерянности он ни в чем не проявлял.

Моим заместителем (а вернее - опять, по-батурински - дублером) был назначен состоявший на должности командира

2-й стрелковой роты капитан Слаутин Николай Александрович. Был он каким-то коротеньким и округлым как бочонок или двухпудовая гиря, хотя толстым его не назовешь. Производил впечатление, будто вообще отлит из чугуна, особенно - его кулаки. Нрава крутого, немногословен и грубоват. При случае, когда слов уж очень не хватало, мог дать волю и матерщине и этим, почти пудовым кулакам. В формировании роты участия принимал мало, хотя всегда был на глазах. Я понимал, что и в форсировании Одера он тоже участвовать не будет, а назначен лишь для подмены меня в случае выхода из строя. А в данном случае таких "выходов" я видел три: либо, быть тяжело раненным, либо убитым, либо, что касается меня лично, не умеющего плавать, утонуть в этом Одере. Единственным моим желанием было, чтобы Николаю не пришлось дублировать меня.

Командиром взвода ПТР к моей роте был "прикомандирован" старший лейтенант Кузьмин Георгий Емельянович. С ним у нас в роте стало аж три Георгия, и ее в шутку стали называть "трижды Георгиевской". Он был всего на один год старше меня, но выглядел значительно старше, был, как говорят, не по годам серьезным, хотя не чужд был и шуток.

У меня тогда еще не было определенности в том, нужен ли при форсировании такой большой реки взвод сравнительно тяжелого оружия. Ведь противотанковое ружье по расчету даже переносить должны были двое. Но было еще время подумать об этом.

Заместителями командиров взводов назначили, как всегда, штрафников бывших боевых офицеров. Я, к сожалению, не помню их фамилий, за исключением одного. Это был крупный грузин, обладающий какой-то обезоруживающей улыбкой, имевший большой боевой опыт. Фамилию его я почти запомнил, или Гагуашвили, или Гогашвили. Так вот он говаривал, что почти все четыре года воюет непрерывно, хотя трижды побывал в госпиталях (шутил он так: когда "Гога" лечится - воюет "Швили", когда "Швили" лечится - воюет "Гога").

Помню и одного из командиров отделений - бывшего моряка, капитан-лейтенанта по фамилии Редкий. Назначили его командиром отделения за энергичность и, казалось, веселый нрав. Он постоянно "травил" анекдоты, рассказывал о своих боевых (и не только боевых) приключениях, в которых, казалось, больше допустимого чувствовалось и хвастовства, и даже неправдивости. Но этому тогда я не придал значения, думая, что в трудную минуту его веселый нрав не подведет. К сожалению, это оказалось не так. Но об этом позднее.

Вскоре, когда основной боевой расчет роты был завершен и дальнейшее поступление пополнения его уже не меняло, к нам в роту прибыл пожилой штрафник по фамилии Путря. Был он страшно худым, просто истощенным. Я даже удивился, что его по возрасту не списали в "гражданку", таким старым он мне показался, хотя ему еще и пятидесяти не было. В нашей долгой беседе он рассказал, что попал к нам после того, как несколько лет отсидел в тюрьме за то, что будучи начальником отделения одного из больших военных продовольственных складов под Москвой в чине техника-интенданта 2-го ранга (были до 1943 года такие воинские звания) пошел на сокрытие излишков хозяйственного мыла, а комиссия, проверявшая склад, обнаружила неучтенный ящик, из которого уже несколько кусков было пущено "в оборот" - обменяно на хлеб для немалой семьи этого Путри. Ну и получил он полагавшиеся за это по законам военного времени несколько лет тюремного заключения. Угрызения совести за то, что почти всю войну провел в тюремных камерах, заставили его проситься на фронт. Как он мне говорил, лучше погибнуть на фронте во имя Родины, чем прослыть преступником, наживавшимся на солдатском добре. И вот, наконец, заменили ему оставшийся срок пребыванием в штрафном батальоне.

А до этого у меня в роте уже было несколько таких "условно освобожденных" из тюрем и лагерей. Одного из них, в общем-то еще сравнительно молодого, не сильно исхудавшего (был в лагере близок к кухне), но уже давно не державшего в руках оружия, я пожалел и назначил поваром ротной походной кухни. Меня тогда не смутили его руки, до локтей исписанные темно-синими узорами татуировки, и некоторые его тюремно-лагерные замашки и жаргон. Он утверждал, что до призыва в армию работал где-то на юге поваром ресторана и что из обычных солдатских продуктов сможет готовить приличную еду.