Штурм

От Новочеркасска рукой подать до Ростова. По узкому шоссе подъезжаем к садам, запушенным снегом. Солнце еще не успело разогнать сизо-бурую дымку, в которой смутно проступают очертания высоких зданий.

— Это не туман! — определяет адъютант.

Помню Ростов до войны. Красивый город, крупный промышленный центр, с жизнерадостным, неутомимым народом. И вот первое, что бросается здесь в глаза, — развалины домов, остовы сгоревшего драматического театра. В районе вокзала большой пожар. Оказывается, ночью немецкие самолеты, поднявшись с Таганрогского аэродрома, бомбили железнодорожные мосты через Дон.

На улицах — следы недавних ожесточенных схваток: подорванные на минах и подбитые немецкие и советские танки, брошенные орудия, исковерканные повозки.

На широкой магистрали — улице Фридриха Энгельса — большое скопление людей. Вид у них сумрачный, озабоченный: нужно снова налаживать жизнь, восстанавливать разрушенное.

Получив у военного коменданта необходимые сведения, на городской окраине нахожу генерала С. А. Краснопевцева. Он прибыл сюда накануне посмотреть, как идут дела в управлении артиллерийского снабжения Южного фронта. Генерал остановился в голубом флигельке. Вокруг густые заросли акаций, пока еще голых, черных, но уже чем-то неуловимым напоминающих о приближении бурной южной весны.

Семен Александрович принимает радушно. В светлой комнате на подоконниках — кактусы, в углу — огромный фикус. Садимся в обтянутые серыми чехлами кресла.

— Совсем как в мирное время!

— Да, хозяйка у меня чистеха, донская казачка, — отвечает генерал и тотчас же засыпает меня вопросами о Москве, об общих знакомых, о дороге.

За ужином Краснопевцев с грустью говорит, что не хотелось ему расставаться со 2-й гвардейской армией.

— Мало приятного сидеть в штабе фронта. В войсках-то не часто придется бывать, — сетует Семен Александрович.

Он с горечью говорил о потерях, особенно командных кадров. Краснопевцев вспоминает 1941 год. Лужское шоссе под Ленинградом. Вместе с другими командирами он создавал прочную оборону на дальних подступах к городу.

— Да! Трудные были времена. Но выстояли. И это главное. Частенько задаю себе вопрос: почему выстояли? В чем та сила, которая помогла и помогает армии, народу решать самые трудные задачи? Вся наша сила, дорогой мой, в партии, в ее мудрой политике. Вот мы говорим — и правильно говорим, — что у нас хорошая противотанковая артиллерия, мощные пушки-гаубицы, много орудий большой мощности. А ведь все это не с неба свалилось. Партия, Центральный Комитет задолго до войны неустанно создавали первоклассную артиллерию.

Слушая Краснопевцева, я вспомнил об одном всеармейском совещании в Москве, где речь шла о путях развития советской артиллерии. Оно состоялось по указанию ЦК ВКП(б) за три года до начала войны. Учитывая огромное значение артиллерии в будущей войне, партия направляла усилия ученых, конструкторов и командиров на ускоренное развитие этого рода оружия.

Первые же дни боев с немецко-фашистской армией показали высокое качество наших пушек и гаубиц, хорошую выучку артиллеристов. Несмотря на внезапность нападения и противоречивые указания сверху, в момент вторжения неприятеля артиллеристы оказались на высоте. Тут мне пришел на память характерный эпизод, случившийся утром 22 июня 1941 года.

Штаб противотанковой бригады, которую я формировал, стоял в городе Лида, Гродненской области. На рассвете меня разбудило завывание моторов. Выскочив в открытую дверь на балкон, я увидел самолеты со свастикой. На аэродром и вокзал полетели бомбы. Бросился к телефону, вызвал командира зенитного дивизиона.

— Почему не стреляете? — спрашиваю его.

— Не понимаю, что творится, — раздается взволнованный ответ. — Только что вскрыл присланный нам пакет. В нем сказано: «На провокацию не поддаваться, огонь по самолетам не открывать!»

Над аэродромом и вокзалом клубится густой дым. Горят самолеты и эшелоны. Долго размышляю над тем, что делать. Наконец приказываю стрелять.

— Не могу! — чуть доносится в ответ.

Командир дивизиона мне не подчинен, но я старший начальник в гарнизоне и поэтому резко заявляю:

— Ответственность беру на себя. Если сейчас же не откроете огонь, приеду и отстраню от должности.

Бомбы продолжают с грохотом рваться. А зенитки молчат.

В душе все кипит. Кажется, сейчас самым жестоким образом расправлюсь с командиром, не желающим стрелять по самолетам противника. Вскочив в «эмку», мчусь на огневые позиции дивизиона.

У вокзала вижу два разгромленных пассажирских поезда, слышу стоны, крики о помощи. Возле разбитых вагонов — убитые, раненые. Пробежал, истошно крича, мальчонка в окровавленной рубашке. А самолеты вновь заходят на бомбежку. Сомнения и колебания исчезли. У зенитных орудий выпрыгнул из машины с револьвером в руке.

Новая взрывная волна. «Юнкерсы» пронеслись над вокзалом. Скомандовал:

— Огонь!