Штурм

«Здравствуйте, Эрна Августовна! Вы удивитесь, получив это письмо. Но мне хотелось бы, чтобы вы поняли причину той неловкости, которую испытываю я, когда пишу Вам…»

Письмо выходило путаное. Веденеев зачеркивал одни слова, заменял другими.

«Ничего, — думал он. — Это черновик. Я каждый день буду переписывать. Мне спешить некуда, и вот так научусь уверенно держать ручку».

Веденеев перевернул бумагу и на чистой стороне начал снова. То похолодание, которое охватывало сердце, когда он в одиночестве думал о себе, отступило и не беспокоило. Он мысленно протягивал нить от себя к другому человеку. Тот человек, конечно, не догадывался об этом. Возможно, нить не дотянется до него, оборвется. И все же потеплело на сердце Веденеева.

Он уже приноровился писать, дело пошло лучше. Рассматривая ровные строчки, твердой рукой выведенные буквы и слова, он на минуту отвлекся от сути письма и подумал с уверенностью: «Э, нет, не опущу рук. Займу место в рядах борющихся».

В палату вошел врач, усатый, в очках. Он нагнулся над спящим гвардии полковником, прислушался к его дыханию, потом повернулся к Веденееву.

— Тренируем руку?

— Да, — Веденеев спрятал письмо.

— Есть такое предложение, — говорил врач тихо, чтобы не потревожить спящего, — направить вас, товарищ подполковник, в специализированный госпиталь. Там сделают косметическую операцию. Здесь мы не можем — нет специалиста.

— Косметическую? — удивился Веденеев. — Что я, женщина?ꓺ

— Ну, пластическую. Пересадку тканей, — врач пальцами ощупал рубец на щеке Веденеева. — Гримаса исчезнет с лица.

— Согласен, — машинально ответил Веденеев, мало думавший о своей внешности, он опасался за голос и руку.

— Сегодня и отправим, — сказал доктор, уходя.

— Лучше завтра, — попросил Веденеев, вспомнив о Колчине и Жолымбетове, с которыми надо попрощаться.

Веденеев стоял посреди комнаты. Он поднял руки и прищелкнул пальцами, потом так расхохотался, что гвардии полковник открыл глаза.

* * *

Ветер мел на улицах пыль, она поднималась вихрями, в солнечных лучах — золотистая.

Жолымбетов шел по Кенигсбергу и щурился от солнца и пыли. Ему вспомнилась степь.

Вот он едет на лошади от аула к аулу. Над головой — палящее солнце. Степь широка, и просторно ветру — он гуляет, не стесненный ни горами, ни лесом, ни домами; гонит песок, который звенит, ударяясь о засохшую траву.

Аскар едет и поет песню, длинную, как степная дорога, он везет в коржуне книги, газеты. Книги раздает джигитам и девушкам и просит вернуть, потому что они из красной юрты, газеты читает неграмотным аксакалам.

«Снова поеду по степи, — мечтал Аскар, шагая по улицам Кенигсберга. — Будут гореть и сверкать на солнце ордена и медали. И хоть остался малорослым, никто даже в шутку не скажет: «Э, да это, смотрите, тот самый из аул-совета, секретарь-бала!» Никто не назовет мальчишкой…»

Незаметно для себя Аскар оказался на западной окраине города. Тут наши бойцы, саперы, очевидно, копали траншею. Она была длинной и глубиной уже больше метра, а красноармейцы продолжали выбрасывать землю. Наверху стояли группой наши офицеры и еще несколько человек в гражданском. Среди них однорукий, в немецкой шинели без погон. Все озабоченно переговаривались.

«Что они делают, зачем траншея? — недоумевал Аскар. — Бои в Кенигсберге давно закончились, наши войска взяли Пиллау. Гитлеровцы держатся только на косе Фрише-Нерунг. Для чего траншея?»

— Провод должен быть здесь, — сказал офицер с каким-то прибором в руках. Стоявший рядом с ним человек в гражданском говорил что-то по-немецки, показывая на прибор. Безрукий кивал головой, соглашаясь.

«Провод ищут… Провод, подведенный к заминированным домам, — понял Аскар, до сих пор не придававший значения слухам об опасности в городе. — Не для стрельбы роют траншею, а чтобы не было взрывов. Скоро взрывы везде прекратятся — конец войне. И войны больше не будет никогда», — так думал Аскар, об этом шло много разговоров: после разгрома самого страшного врага, после такой тяжелой войны другая невозможна, ее не допустят. И думал Аскар еще потому, что с первого грозового дня прошел все фронтовые дороги, через огонь и взрывы, не раз проливал кровь, замерзал, уже прощался с жизнью — выстрадал свое счастье вернуться домой, в край солнечного тепла и степной тишины.

А сейчас он, раненый, с завистью и восхищением смотрел на работающих саперов.

Солнце припекало. Саперы сняли пилотки, расстегнули ремни. Звенело железо, ударяясь о камни и зубчатые осколки авиабомб.

— Есть!ꓺ Вот он, провод! — крикнул один из саперов, и на его радостный голос офицеры побежали по набросанной гряде земли, вязкой, курящейся паром.

Все в траншее опустили лопаты, разогнулись, заулыбались, подставляя разгоряченные, потные лица ветерку, налетавшему с востока, свежему, как утреннее дыхание родных лесов и полей.