Штурманок прокладывает курс

Подъехала служебная машина, и Готфрид уселся в нее. Опустив стекло, он покрутил пальцем, изображая винт самолета:

— Завтра мы с тобой, вероятно...

Эта новость оглушила меня. Что делать с Анни?

— Готфрид, постой! Ты думаешь, действительно завтра?

— Скорее всего, да. А там черт его знает! Пользуйся жизнью, пока возможно. Да, Макс, я сегодня хотел познакомиться с твоей фрау Ирмой, заехал без звонка и не застал. Только пес рычит за дверью. Где ее носит?

Я не успел ответить. Его машина тронулась.

— Пошли, Анни!

Мы поднялись на второй этаж, я отпер дверь своим ключом.

— Жди меня тут. На звонки не отвечай. Не открывай никому.

8

В семь часов вечера Эрих сидел на скамейке у фонтана. Я сел на ту же скамейку, закурил, спросил, не глядя:

— Куда вы спрятали рабочих, на которых донес Пансимо?

— Отправили в Богемию.

— Как?

— Вверх по Эльбе на барже под грузом до Пирну, потом лесами с надежными людьми в Дегин. Там уже чешские партизаны.

— Это и есть «железная дорога»?

— Была. До прошлой недели. Шкипера арестовали. Все баржи проверяют с собаками.

Это был удар. Завтра улетать — и никакого выхода... «Насколько же мне стало труднее, когда появилась Анни, — подумал я и тут же обругал себя: — Неблагодарная ты скотина! А кто, рискуя жизнью, связал тебя с Центром? Кто передал о Тегеране? И все-таки так плохо мне еще не было никогда, даже в шталаге, даже в плену у Бальдура, в клуне на полу...»

— В чем дело? — спросил Эрих.

Я рассказал ему об Анни. Мы сидели молча у бездействующего фонтана. Так прошло минут десять. Надо было расходиться.

— На сутки-двое можно спрятать здесь, в городе, — сказал он.

А что потом? «Не может быть, чтобы не было выхода!» — говорил брат Коля в подземной галерее в Южнобугске. Но то был родной город. Там я нашел бы выход. Здесь, в гитлеровском рейхе, мне не поможет никто. И главное — завтра вылет.

Я взглянул на небо. Тяжелые тучи подступали широким фронтом. Наверно, опять будет дождь. Но самолет вылетит все равно. Когда речь идет о Тегеране, не станут откладывать из-за погоды.

Стоп! Дикая, невероятная идея пришла мне в голову:

— Эрих, где, ты говоришь, можно укрыть Анни на двое суток?

Он рассказал, что в мастерских Высшего технологического училища есть свои люди, двое коммунистов, — старик и безногий инвалид войны. Они и живут в мастерских, у медеплавильной печи. Там есть система вентиляции — огромные трубы-коллекторы, в которых прятали подпольщиков перед отправкой в Чехословакию.

— Хорошо! Иди туда, предупреди. Через час привезу Анни.

Анни я застал в той же позе, в какой она сидела, когда я уходил, на скамеечке в прихожей. Она не сняла даже перчаток.

— Я обдумала все, — сказала она, — ты не должен рисковать. Попрощаемся. Нельзя слишком многого требовать от жизни: мы были счастливы друг другом почти сутки. Это не так мало. Теперь я их не боюсь. Сейчас я уйду.

— Нет, поедешь со мной. Только переоденусь в штатское.

Мы поехали в район «Зюд». Анни была моим штурманом, так как мне не приходилось бывать в этой части города. Оставив машину на стоянке у главного корпуса Высшего технологического училища, прошли переулком. Полицейский проводил нас взглядом. Наверно, принял меня за студента, ведущего девицу к себе в интернат.

В высокой полутемной комнате, напоминавшей цех завода, мы застали Эриха и его друзей. Хилый на вид старичок мастер неожиданно сильно пожал мне руку, включил лампочку под жестяным абажуром на верстаке. С койки поднялся парень лет двадцати в солдатском мундире без погон, перепачканном машинным маслом. Все его лицо было в голубых пятнышках въевшегося в кожу пороха.

Анни бросилась к Эриху. Он поцеловал ее в щеку.

— Эрих, скажи ему, — умоляла Анни, — пусть он уезжает! У него очень важное дело. Он мне не поможет.

— Он знает, что делать, лучше нас с тобой, — сказал Эрих. — Поешь, и мастер отведет тебя в свой дворец.

— Меченый, сервируй стол для дамы! — весело приказал мастер.

Парень расстелил газету на верстаке, нарезал гороховой колбасы и хлеба, а мастер снял с электроплитки бурый кофейник.

Странно мне было видеть бледную Анни в черном, закрытом платье, сидящую между медеплавильной печью и токарным станком; ее тонкие руки, держащие двузубую вилку с костяным черенком и жестяную солдатскую кружку. А она чувствовала себя здесь как дома. Выпила горячей ячменной бурды, оживилась, по-хозяйски налила кружку Меченому, начала вспоминать, как Эрих учил ее плавать брассом и как весело было на Альтмаркте до прихода «этих».

— Всё они испакостили! Аль-оша, если бы ты видел старый Дрезден до них!

Меченый смотрел на Анни с откровенным восхищением.

— Еще до войны, — сказал он, — я был в музее. Там до черта картин разных. Я запомнил одну. Женщина, как девочка, с ребенком на руках, идет по облакам и смотрит прямо тебе в сердце. Забыл, как называется. Теперь я думаю: наверно, тот художник нарисовал вас, фройляйн. — Вдруг черты его перекосились, запрыгала синяя сыпь на впалых щеках: — Если придут за ней, зубами им горло перерву!

— Много ты сделаешь со своим костылем! — усмехнулся мастер. — Ну, банкет закончен! Пошли, дочка, а то действительно принесет кого-нибудь.